Дима! Ты меня прямо каждый раз купаешь в масле. Разумеется, раз я воспитан на современной культуре с ее культом разного рода отталкиваний. Когда ты говоришь, что у меня "сложные, тонкие, эффектные и совершенно... неприемлемые" (по мне, с упором на последнем эпитете) рассуждения, так это ж мечта любого современного литератора. К сожалению, претензия моя смелее: высказывать (но прежде их чувствовать) сами собой разумеющиеся, естественные вещи.
        Но как вас всех, однако, заводит тема холокоста в разных ее ракурсах. Это я о бедных евреечках, которых не хотели насиловать немецкие фашисты. Ишь выдумали! Этак каждый муж будет ссылаться на порчу крови. А ты давай делай! Вот я сейчас тебя на время оставлю с этой мыслью мучаться... (Кстати, мне тоже захотелось пудинга, таки у меня его нет.) Я хочу вернуться к началу, вернее, к предначалу, о котором ты ничего не знаешь. А я тебе расскажу.
        Если помнишь, началось у нас с тобой с Горалик и Ирака, параллельность лестная для маленькой писательницы, о которой сказать мне нечего – тем более, что ты не хочешь меняться на Зондберг. Да и тогда нечего было, что ты верно почувствовал. Моя реплика была не о Горалик. Не думаю, что обидел ее, совесть моя спокойна (нехорошо обижать девушек). Думаю, что мои реакции ей по барабану, только очки протрет. Если же нет, так все мы ответственны за своих друзей, сторонников и льстецов. Моя реплика была вызвана статьей Кузнецова. И не в первый раз, что знает только редактор "РЖ". Кузнецов – метафора, послушное воплощение современной тенденции, – и именно благодаря его безличности (я имею в виду тексты). Фамилия-то какая! Конечно, Иванов или Васильев было б лучше. Помнишь у Чиннова (можно и у Набокова)?

Он Иванов, Петров или Семенов.
В туманный вечер он бежит в аптеку.
Но кто он? Общежитие молекул,
Колония протонов и нейтронов...

        В первый же раз я откликнулся "на Кузнецова" в связи с его рецензией на перевод романа Уэльбека "Платформа". Нормальный расистский роман и нормальная расистская рецензия. Отклик мой опубликован не был, можно гадать почему.
        И рецензия, и мой отклик имеют отношение к теме евреек, а также геев и прочих меньшинств. Ты же знаешь мою манеру мыслить (как сказал бы Саша Архангельский: "дурно понятые" уроки Хайдеггера). Кто-то, возможно, искренне борется против дискриминации чьих-то прав, но, помимо воли, включается в выполнение общей для Запада исторической миссии. И эта миссия Америки, и Кузьмина, и Горалик (всё, больше не буду) по уничтожению прошлого – только часть более грандиозной европейской задачи. Отчего это ты так возбудился в связи с ненасилуемыми еврейками? (Я, кстати, тоже: так обеими ногами задвигал, пока тебя читал, что выдернул провод, и компьютер погас. Впрочем, может, это от пудинга.) И, кажется, никак, или очень спокойно, или сочувственно (выбирай!) реагируешь на восточные дела (или южные, если хочешь; впрочем, на очереди Корея)?
        Пока мы тут беседуем, и письма пишутся и идут опаздывая, параллельно развивается большая история, часть которой мы составляем, но она, сожалению, не составляет часть нас. Когда мы начинали, была американская экспансия, но о разделе Ирака речи не шло. Когда это письмо пополнит коллекцию, раздел Ирака, вероятно, потеряет актуальность. А как у нас с правами, этого, как его, человека? Мне рассказывали, не знаю, правда ли, будто бы в советские времена вызывали школьных биологов (один раз, много?) и говорили им: помните, вы рассказываете об устройстве не просто человека (речь шла об анатомии-физиологии), а советского человека. Так что, речь о правах европейского человека? Формируется единое, европейское, белое пространство, "общежитье", по Маяковскому, но не "человечье", а европейское, но "без Россий, без Латвий", а также без евреев, без геев (с ними, но они как все). И национальное чувство, и чувство прошлого, и любое проявление клаустрофобии внутри европейского общежития мешает ему, мешает более грандиозной клаустрофобии по отношению к не-европейскому, к не-белому.
        У Кузнецова речь шла (меня не интересует француз, а русский критик) о секстуризме как глубоком выходе для европейской ищущей духовности. "Экзотические страны" поставляют девушек для утех (бесконечное расширение возможностей). Параллель с еврейками (пусть и обратная) очевидная. Но одних трахают, а других нет (фашисты). Секс, как всегда, метафора (и в связи с расширением возможностей). Еврейки – европейки, и тебя трогают их беды, а чеченки или иракчанки (можно так?) – нет. Речь идет об угрозе всему неевропейскому. И как следствие – бесконечное расширение Европы. Защита – наступление, это известно.
        В связи с разделом Ирака: что ж, мы возвращаемся к нормальной колониальной системе, Ирак – начало.
        Помню, в детстве (я не воспитывался на Экзюпери) меня потряс один образ у иудео-германца Фейхтвангера. Ничего не помню из "Иудейской войны", кроме этого образа и одного эпизода. Эпизод: как ловко Иосиф обманул своих соплеменников во время обороны крепости. Образ: гигантский сапог (модернизация) римского солдата, занесенный над остальным человечеством (тем человечеством). В этот сапог мы сейчас чуть ли не все обуты.
        Жду вопроса: ну и что? тебе-то что? ну европеизация, разве плохо? Вставать в позу любителя Востока, которого не знаю, комично. Но если иметь в виду достигнутый результат (европеизация, колонизация), то мне в таком однородном мире тошно. От одной мысли об этом гипотетическом мире у меня опускается все: от члена до носа (говорят, они взаимозаменимы). Недавно я сказал знакомому гею, к которому очень нежно отношусь: знаешь, почему я не гомосексуалист? (так! ср. "почему я не модернист?" одного советского то ли Лифшица, то ли Дымшица, я их все время путаю; оба были). Он не знал. Потому что женщина – то, чем я никогда не буду. (Оставим в стороне хирургическое вмешательство: после него уже будет не "я".) Продолжу сейчас в развитие: и это составляет ее главную, и едва ли не единственную прелесть. Я никогда, независимо ни от каких ориентаций и пристрастий, не смогу встать на место женщины. Ты это должен понимать.
        Этот принцип для меня тотален. Какую бы муть ни несли постмодернисты, я не текст. И жизнь моя не текст. Что ты тут ни делай. Какую философию ни выстраивай (уже выстроена). А я пишу тексты. То есть то, чем я никогда не смогу стать. И в этом их единственная прелесть для меня (моих, чужих). Это стремление к гетероморфности для меня естественно и потому необходимо. Не бойся я наскучить, я бы про-смотрел все свое существование с точки зрения поиска отличного от себя.
        Второе. Если даже эта колонизация, расширение европейского мира (космические ассоциации уместны) не закончится общим взрывом, то вызовет, или даже состоит из них, бесконечную серию "малых катастроф". Некоторые уже наблюдаем. Этих катастроф я боюсь. Вероятно, воевать мне не придется. Противно, что кого-то в данный момент (вот когда тебе пишу, этот момент живо чувствую) убивают или разрушают чей-то дом (допустим, "за дело". А если написать слитно?). В этом нет ничего гуманистического, одно физиологическое самоотождествление.
        Правда, тут есть парадокс. Судя по разным моим утверждениям, я почти готов принять террор. Тут как с противоречием подростка, который от преувеличенного влечения к чистоте и правильности приходит к изощренной жестокости. Ощущение того, как кого-то убивают, настолько живо, что нравится, когда готовые убивать взлетают на воздух. Я понимаю Перовскую и Желябова.
        Третье. А кто сказал, что колонизация закончится успешно? Тут может быть два рода поражения. Как там в известном гекзаметре? "Греция, взятая в плен, победителей каких-то пленила"... Потом победили гунны, но где они? Тебе не жаль Европы, какой мы ее любим. О специфически русской любви к европейским могилам у Герцена хорошо. Но ты равнодушен к могилам. И поражение может быть более очевидным, обратным нашествием. Культура сильнее техники, потому что от культуры к технике можно перейти, а от техники к культуре – нет. Техническое преимущество и вызванные им победы – временные.
        О культуре в том отношении, что была ли она у фашистов? Ну ты поторопился! Ну ты увлекся! Сначала поломлюсь в открытую дверь. В самом деле, насколько важно, каков возраст комплекса явлений, который мы привычно ассоциируем с культурой? Почему, если ему 250 лет, то он – культура, а 25 – нет. Тут мы вступаем в область мучительной относительности. Культура Америки младенческая в сравнении с арабской. Мы отлично представляем упреки русской культуре. Ее, может, даже с XII века считать нельзя (о сроках и возрастах можно спорить, тут сам вопрос о молодости). Итальянская клонилась к закату уже в XIV-м (можно спорить).
        Культура не падает с неба (ну, прости), вызревает и проч. Когда-то она начинается. Она может быть и прервана, и латентно продолжаться. И проч. Когда-то это "начало культуры" узнавалось спустя века, в XX-м все стремительнее и можно чуть не в первый год существования знать: культура. И т.д. Об истоках фашизма говорить не смею, есть люди, которые это знают неповерхностно (я имею в виду не фашистов). Идее "порчи крови" не 15 лет... А "открытая дверь" – потому, что существуют понятия: и "советская культура", и "культура фашистской Германии". Последнее такое двусмысленное оттого, что "фашизм" не собственно немецкое явление. Можно говорить о "культуре фашизма", без границ...
        Тогда зачем ты такие... легкомысленные вещи? А я знаю. Если не зачем, то почему. Жаль, что мысли ускользают. Я и сам так: забываю, что говорит другой. Моя важнейшая мысль: "культура" не хорошо, не плохо. Ты отказываешь фашистской культуре в существовании потому, что, несмотря на все твои походы против нее, "культура" для тебя – оценочный термин. А ты не хочешь прежде борьбы с ней и в качестве подготовки к борьбе оказаться от оценочности слова?
        О "защите культуры". Меня этот лозунг всегда веселил. Ты хочешь ее уничтожить? Да она тебя сожрет, не заметит. Впору организовывать общество по защите человека от культуры. Поэтому я и думаю, что Восток победит. И я бы хотел, чтобы было так. Жаль, если ошибусь. Но не потому, что очень люблю "культуру" (то есть у меня та же оценочность). А оттого, что это было бы справедливо. Как справедливо любое наказание самоуверенности и ощущения безнаказанности. Наказать безнаказанность – как тебе?
        О "некритическом принятии" мифов как культуре. Критика культуры (тут "самокритика") традиционно входит в культуру. И теоретики немецкого фашизма выступали с такой же самокритикой культуры, как... Не знаю, была ли критика культуры в Древнем Египте. Несомненно, не было способов оставить память об этой критике. Но по функционированию, по выполнению главной задачи для меня нет разницы между фашистской (или советской) культурой и древнеегипетской. Мне о фашизме говорить трудно (тут важны детали, мелочи; кроме того, я лучше представляю культуру итальянского фашизма, ну немецкий кинематограф 30-х). Другое дело – советская. Да в таком ее частном проявлении, как поэзия.
        Разве "советская культура" в поэзии – это Жаров, Безыменский или Уткин, который был поталантливее? Конечно, и они тоже интересны как материал. Но начинать-то лучше с Семена Кирсанова. Вот мое отношение к "советской культуре": меня от его стихов 30-х мутит. Что ж из того? Культура не хорошо, не плохо. Удивительно, как кирсановские ритмы неотличимы от васильевских, асеевских или корниловских. Одна культура более монотонна, другая менее. Но культурой это единство стиля для меня делает не логика взимосвязанности и взимозависимости, а принудительность (и самокритика – парадоксальный способ ее). Распад "советской культуры" был связан с утратой принудительности. Принуждения хватало, а принудительность (внутренне обоснованная, необходимая) уходила. И ушла.
        Культура и "нужна" ради принудительности. Ты пишешь о комфорте. Конечно. Культура защищает. И носителей ее и, парадоксально, жертв. Вносит разумность и осмысленность. Слова, которые тоже нужно освободить от оценочности. Что хорошего в разуме или смысле? Я согласен с Заболоцким: никакого разума в природе нет. Для того, кто стоит "на точке зрения" природы, разумность – плохо. И разумность – с точки зрения только этой культуры.
        А я возвращаюсь к ненасилуемым еврейкам. Ты весь в этой атмосфере западных концептов, призраков, абстракций, которые культура в общем-то умудряется подчинять. Для тебя ведь нет конкретной еврейки, которой больно или страшно. А есть страдания еврейского народа. Не убитый (один) американский, израильский, палестинский солдат, а проблема Востока и Запада, права человека и проч. Не одна рукопись, которую кто-то писал, а груда рукописей, которых никто не читает.
        Слушай, я совершенно равнодушен к страданиям тысяч (миллионов). Когда я узнаю, что взлетел на воздух какой-нибудь Центр со служащими, на меня не производит впечатления. Когда я узнаю, как убивали одного, я болею. Все дело в самоотождествлении (с тысячью отождествиться трудно). Если б вопрос о моей гибели был решен (то есть меня все равно убивают), уж я бы предпочел без мучений и издевательств. "Советский" вохровец (ни к какой культуре не имеющий отношения) сначала долго трахает как и во что может, а потом пристрелит (если еще понадобится). Я тебя опять шокировал? Инквизитор, который жил внутри "этой" культуры (которую не знаю, как назвать), сжигал еретика не потому, что зарился на его имущество или ему доставляли удовольствие крики жертвы. Инквизитор, чужой в культуре (не представлявший никакую), сжигал по расчету или из удовольствия.
        Есть ли разница для потенциально сжигаемого? Есть. Во-первых, надежда проскочить, богатый не окажется на костре только потому, что кому-то понадобится его имущество. И путь к костру менее мучителен. Скажешь: а вот если "без культуры", то не станут сжигать. Еще как станут. Американские бомбы, которые бог знает где падают, – для меня не проблема несовершенства техники, а метафора. Обрати внимание на тон извинений (да все уж обратили). Китайское посольство или Болгария, какая разница? Какая разница, кого сожгут? Главное: демонстрация силы и торжества. Любая "культурная недостаточность" (термин) ведет к такому безразличию и случайности как следствиям неосмысленности.
        О Зондберг и "копирайтерах" я тебе еще напишу. Я думаю, что там у тебя есть, как всегда, излишняя обобщенность. Меня очень смущает мысль о "составленности", "собранности" "Биограммы танца...". Ты имеешь в виду, что тебе известно, как текст делался? Но эта осведомленность не имеет значения. На читателя текст воздействует уже как целостность. Чтобы доказать "мозаичность" текста или возможность его "рекомбинации", его нужно было бы повторно разо-брать. Между Зондберг и Львовским, настаиваю, принципиальная разница. Дело не в размытости фигуры повествователя, а в сомнении в его возможности. Нет: в неусомненности в невозможности его.
        И последнее – о том, что в литературе, "о которой мы с тобой говорим", "нет тоски по той предзаданности", которую "я называю культурой". В том-то и дело, что мы говорим о двух литературах. В одной эта "тоска по предзаданности" существует традиционно и литературу порождает. В словах Зондберг, которые ты приводишь, именно эта тоска: "Язык, в котором нет общих мест спасения, уже потихоньку пробует говорить внутри нас". И оттого-то и хочется плакать.
        Обнимаю, твой Дарк.

        Дима! Я рассказал Бражникову о том, что мы с тобой переписываемся, он воодушевился и захотел участвовать третьим. Ты как? Это было бы в согласии с твоим желанием печатать в интернете. Может быть, имело бы смысл продолжать переписку как вид речи? Не знаю. Или ты уже соскучился? С Бражниковым я так же более, чем с тобой, связан интимно, почти родственно, как более противостою ему идеологически (в том числе в отношении эстетики). Три разнонаправленных и пересекающихся взгляда – это интересно? По своему обыкновению я мыслю генерационно: к тому же вы с Ильей очень близки в том (знает ли кто-то из вас об этом?), что для меня идет подо всеми идеологиями. Тут что-то с категориями (надо думать), которые могут быть наполнены противоположным. Я перешлю ему наши письма, пусть читает (это, кажется, тоже не противоречит твоему плану публикации), независимо от твоего отношения к идее спора втроем. Возможно, Илье не понравится то, о чем мы говорили и как. Тогда я напрасно тебе рассказываю.
        Примечание: по поводу КуЛи. Сначала увлекся (ну понравилось мне сокращение, что ж делать?), потом подумал: конечно, не слишком корректно изменять написание (коп+), тем более для меня орфографические отклонения не слишком характерны. Если хочешь, можно исправить: КоЛи – тоже хорошо. Вот над чем я сейчас думаю. Прежде всего: иудео-христианская цивилизация (культура) и концепт "Права человека" – несовместимые выражения (даже на слух), принадлежат к разной речи. В иудейской ли, христианской культуре, в их совместном существовании концепту "Права человека" (тут в разной степени важны все три слова) нет места. Ты говоришь: к идее прав человека иудео-христианская культура пришла поздно – то есть когда от нее оставались одни пустые формы, которые действительно стало возможным заполнять чем угодно.
        Но это я так, для очистки моей совести. А вот главное: пусть иудео-христианская (культура) – формула уже традиционная. Но в этом сочетании иудейская составляющая (иудео-) старее, изначальнее, что ясно. Это то, что как раз и легло в основу европейской цивилизации, христианством было прикрыто, а с его упадком завиднелось отчетливее. Из известных мне священных книг (я не религиовед), от шумеров до китайцев, Ветхий Завет – единственная погруженная в кровь, пот и слезы (пусть плачут наши враги) безо всякой героической альтернативы. Малыш Давид, прибивший симпатягу верзилу Голиафа, не в счет, как и комичный Самсон. Сквозная идея: терпит поражение (и смешон) большой и сильный. Я физиологически не могу принять жирно-пахучий Ветхий Завет.
        Вот такой я христианин. Расскажу. На шее крест, с которым никогда (и моюсь с ним) не расстаюсь, только когда трахаюсь. Он лезет в рот и нос, в зависимости от позиции, мне или ей. Кроме того, преследует мысль, что она задушит меня гайтаном. Поэтому снимаю. Однажды забыл и выскочил без креста (дома, дома я был). Обнаружил с полдороги, ощупав себя, и вернулся. Однако Ветхий Завет не принимаю, а Новый для меня – Книга О Великой Неудаче. Мамлеевское только бы выжить – ветхозаветная идея: роду, конечно, но с упадком его было применено к индивидуальности.
        Индивидуальность – единственное, с чем справилось христианство, принеся ее, чтобы отдать. Христос явился для того (то есть я не знаю, для чего он явился, сужу по козлиным пергаментам), чтобы всю эту жизнь в крови и поту изменить. Не вышло. Возможно, Ветхий Завет более адекватен природе европейца.
        Для меня Новый Завет – республиканская книга, Ветхий – монархическая (погоди!). Дело не в Книгах Царств, а в первичной идее единоначалия. В Новом Завете сквозная мысль – равнодушие к власти (начиная с тривиального кесарю кесарево... и кончая главной драмой. Христос: Я не царь, да не царь я). В Ветхом: кто предстоит перед Богом, тот управляет и народом.
        Вот это все вместе, что, если собрать, можно выразить формулой: жажда возобладания, – и легло в основу европейской цивилизации, включая Россию, которую считаю Европой. У Киплинга про это хорошо (белый человек). Так что американская – не агрессия, это лишь проявление, а сама позиция преимущественности – естественное продолжение, или, если эсхатологически, завершение завещанной европейской традиции.
        Месяц назад я послушал по радио (завтракал), как журналисточка очень смеялась над арабским капитализмом. История такая.
        Один арабский предприниматель стал терпеть убытки и, чтобы исправить дело, занял бешеную сумму у другого арабского предпринимателя (не родственника). Никаких контрактов не заключали, бумаг не подписывали, тот поверил на слово. Похоже на анекдот. Ха-ха-ха, – веселилась журналисточка, – безо всяких бумаг, на слово, да это же средневековье, в наше-то время! А это похоже на фрагмент из памфлета Достоевского. Не хочешь сравнить? Твой Дарк. Надеюсь, ты не слишком заскучал.

        Поскольку, Олег, тебе удобно держать меня за эдакий идеологический трафарет (и ты не единственный в этом стремлении в своей генерации), то позволь всё же заметить, что у нас в мыслях и в идеях гораздо более общего, чем тебе хотелось бы думать. И уж, конечно, больше общего, чем у тебя с Митей. И почему вы, при вашей полной идейной несовместимости, взаимно расплываетесь в симпатиях друг другу – вопрос из области психоанализа. Я думаю, что всё наоборот: "лично" вы с Митей более близки, чем ты со мной, хоть мы с тобой и кумовья. А вот в идеях мы с тобой сходимся почти во всём, кроме одного (но очень важного) пункта, до которого не знаю, дойдёт ли речь.
        Основной тезис моих заметок по поводу вашей переписки: эстетика и политика – едины, это аксиома, и они вместе противоположны этике. Политика должна определяться эстетикой, а любое привнесение этического измерения в политику, как давно уже было замечено, неадекватно.
        По поводу зла (ты сказал мне как-то, что у меня в романе не получилось настоящего "страшного" зла). Я, действительно, не боюсь зла. Оно мне просто отвратительно. Отвратительно эстетически, этически и т. д. Поэтому и не могу изобразить его страшным. И даже, пожалуй, настаиваю, что ничего страшного в зле нет. Бесы, само собой, страшны. Но если преодолеть страх – становятся просто отвратительны. Ещё усилие – и они распадаются на части, потому что суть небытие. Поэтому всю силу ненависти надо направлять не против зла, а против ложного добра. Америка, гуманизм, права человека – это ложное добро. Кстати, мне понравилось то, что недавно мне сказала Яна по поводу мусульман: они умеют правильно ненавидеть. Ненависть – это важное искусство, оно было развито и у христиан. Но сейчас почти утрачено. Янина мама и один мой знакомый, нехристь (а в прошлом мой друг), например, считают, что раз мы христиане, то мы должны... быть доброжелательными... улыбаться... не разговаривать грубо... прислушиваться к мнению других... осуждать войну и репрессии. Откуда они это взяли? При чем тут христианство? Я это говорю к тому, что нам всем нужно учиться ненавидеть. Ненависть к быдлу, например, это неправильная ненависть. И "уничтожение угрозы" (то, что Олег справедливо назвал либеральным фашизмом), – это неправильная ненависть. Уничтожать нужно не то, что ненавидишь, а то, что отвратительно. Я в этом уверен. Ненависть – понятие этическое, отвращение – эстетическое. (Кстати, насчет культуры у фашистов и проч. – мне понравилось). Уничтожать по ненависти – это как раз "допускать кровь по совести", то, что у цитированного многажды Достоевского. "Это много хуже юридического права убивать". А уничтожать по отвращению – это естественно (как, например, естественно раздавить змею). В этом есть непосредственный героизм – "убить дракона", как св. Георгий или герои сказок. Отвратительное губит души (детей в том числе), а вызывающее ненависть – очищает.
        Чеченцы вызывают у меня ненависть (этическую и патриотическую), но ни в коем случае не отвратительны – наоборот: чисто эстетически я ими восхищаюсь. Поэтому я хочу, чтобы они были. Они вызывают нас (русских) к тому, чтобы мы тоже были, а не казались. А телевидение внушает к ним отвращение, чтобы возникало желание всех их уничтожить. Но всячески стремится погасить ненависть, которая либеральными законами квалифицируется как "национальная рознь". Это ошибка!!! Если бы телевидение разжигало естественную для нас ненависть к чеченцам, при восхищении их героизмом, мужеством, антиглобализмом и вообще – тем, что они красивы! – война давно была бы окончена. Причем обе стороны были бы довольны. Ведь чеченцам нужно одно: чтобы им официально сказали: ай, молодцы! Харашо! Ведь они гораздо красивее и одухотвореннее русских мужчин. (Хотя какой дух в них дышит – это надо ещё различить). Но смотреть на русского генерала после чеченца просто не хочется.
        Мне кажется, Олег, я по ходу дела понял одну из причин словесных недоразумений, частых между нами. Теперь, я попробую, как мне кажется, проникнуть в тайники твоей мысли. (А ты скажешь мне потом, понял ли я тебя или нет.)
        Ты человек – эстетический, в кьеркегоровском смысле. Помню, с каким вдохновением и пафосом ты говорил мне в квартире на Сущёвском валу (я при этом лежал на полу, ты – сидел за столом), что слово "эстетика" происходит от слова "чувство". Помню и как ты согласился с тем, что любовь к кошкам – это эстетический выбор, как любовь к собакам – этический. (Всем известно ваше семейное пристрастие к кошкам.)
        Я, может быть, человек более этический. Я люблю собак... до 25 лет предпочитал Толстого Достоевскому, именно этически, не только эстетически. Но в 24-25 лет со мной произошло Нечто. (Написалось манерно, потому что я хотел избежать известных слов, которые воспринимаются как идеологические штампы: духовный переворот, я обратился к Богу, у меня открылись глаза и т.д. В нашем языке, да и в любом другом, наверное, нет выражений, кроме риторических, которые бы описывали этот опыт. Можно открыть, как самый яркий пример, "Исповедь" Августина – она вся абсолютна искренна и вся абсолютно риторична.)
        И во мне поселился как бы другой человек. И этот человек, то ли в согласии, то ли вопреки Кьеркегору (потому что никто не читал 3-ю часть Или-или), оказался эстетическим. То есть, теперь это ясно: эстетическое чувство и вкус, которые были у меня в "этический" период и плоды которых, как ты сказал по телефону, внушали тебе некие надежды насчёт меня, оказались поверхностными. Собственно, поверхностным (или, вернее, развитым на неверном основании) был и мой этизм.
        Эстетика предшествует этике, закладывает основы для этики – это вне сомнения. Эстетика первична. В эстетике – исток религии, политики, искусства. А этика... не имеет такой глубины и интимной связи с целым существом человека. Вот что я думаю. А ты почему-то всё время ждёшь от меня, что я думаю наоборот. Так?
        Отсюда несколько важных следствий. Или причин. 1) Искусство не греховно. Ты считаешь своей обязанностью в каждом разговоре подать мне обратную мысль, чтобы я с ней согласился, поскольку якобы она "вытекает" из моих убеждений. А она ни хрена из них не вытекает! Далее: эстетическое измерение составляет глубину религии. Религия основана на религиозном чувстве, на мистическом чувстве. Т.е. на эстетике. Поэтому большая глубина в рассказе о том, что православная служба очаровала посланцев кн. Владимира своей красотой. Выбор нашей веры предопределила красота, а не "концепты". И Леонтьев, когда говорит, что не может больше жить, не видя долго "этих чёрных ряс" и не чувствуя долго запаха ладана, свидетельствует о глубине религиозного чувства, а не о своём поверхностном эстетизме. Вообще Леонтьев – единственный, кто понял эту связь религии и эстетики, вопреки этике.
        Почему только наше Православие сохранило христианскую традицию? Потому что оно сохранило прежде всего эстетику христианства. А Западу осталась только этика, которая к христианству вообще никакого отношения не имеет. Поэтому западное общество сегодня и строится на "концептах".
        Этика – это стоики, еретики, Кант, Толстой, гуманисты. Это самые нерелигиозные люди на свете. Они все заканчивают тем, что сходят с ума или лезут в петлю. (Или их убивают, давая мученичеством шанс на будущую жизнь.)
        То, что ты воспринимаешь Ветхий Завет "жирно-пахучим", т.е. эстетически, а Новый – как "неудачу", т.е. этически, показывает (для меня это ясно как день) твою близость внутреннюю именно к первому! Поэтому (возможно) ты и пишешь на античные сюжеты, современные Ветхому Завету, иначе – писал бы на средневековые.
        Твое отношение к кресту более этическое, чем эстетическое. Что это ты там снимаешь крест, когда занимаешься любовью? Описывать тебе такие вещи "удобно", а носить крест, видишь ли, в этот момент "неудобно"! Тем самым ты своими руками делаешь греховным то, что могло быть освящено! (Брак свят, и ложе не скверно, сказал апостол Павел.) А для этиков, еретиков и западников всех видов плоть, конечно, "греховна". Так что не думай, Олег, что я ханжа! И если мой герой – девственник, и я считаю блуд хуже убийства, то это по причинам отнюдь не этического свойства! Этики всех времен считают сексуальность полезной и необходимой (либо запрещают ее), т.е. в обоих случаях выставляют на показ. Нормальная же "реакция", как ты говоришь, эстетика на секс – утаивать, не говорить об этом. Писать о том, как ты занимался сексом, с моей точки зрения, то же самое, что рекламировать презервативы или пропагандировать американские технологии полового просвещения у младших школьников – одинаково буржуазно и эстетически отвратительно. Подчёркиваю: это не то чтобы "нельзя" (этика), но некрасиво, ущербно (эстетика). Здесь не заповедь нарушается, а чувство прекрасного и меры. Целомудрие – для меня понятие эстетическое ("целый"), а не этическое ("учитесь!").
        Ну а кому, как не тебе, знать, что любовь противоположна этике! Что она разносит этику, что она убивает всякий гуманизм ("о как убийственно мы любим!"). Любая этика построена на подчеркивании границы: это ты, это – другой. Помнишь тошнотворную формулу: моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека? Это этика. Не переступай границу другого! – говорит этика. Переступай, скорей переступай границу и соединяйся в одно, в одно!! – кричит любовь.
        Этические заповеди выполнить легко, а закон любви, религиозные заповеди – невозможно. Поэтому любая этика разумна, а любая религия безумна, и христианство – самая безумная из всех. Заповеди блаженств в Евангелии – это заповеди безумия; правила, как стать сумасшедшим. Евангелие говорит: не работай, не покупай одежды, бросай семью, имущество, дом, бери сумку, будь как ребенок, даже если тебе 44 года, иначе не войдешь в Царствие Небесное, ходи по земле и рассказывай всем (если веришь), что Христос был распят на кресте и воскрес на третий день, что скоро наступит конец света, и все мёртвые и разложившиеся давно тела снова будут собраны в том же виде, и всё, что их носители говорили, думали и делали, будет обнаружено; ешь Тело и пей Кровь своего Бога, который умер за тебя; если тебя обидят – порадуйся, если выгонят – будь счастлив, если ударят – попроси, чтобы ударили ещё, если начнут убивать – поблагодари и помолись за убийц, чтобы они, не дай Бог, не лишились из-за тебя своей награды на небесах! И всё это формулируется в одной фразе: возлюби ближнего, как самого себя (а Бога – больше себя). Возлюби, а не "помоги" или "покажи пример". Возлюби, т.е. проникнись, почувствуй, очаруйся, вдохновись, умри наконец! Всё это самая высокая эстетика. При этом не говорится, как всё это сделать (этика). Просто: делай так, и будешь в Новом Иерусалиме, если уж ты того восхотел.
        Когда нормальный "нравственный" человек начинает читать это, ему становится так дурно, что он тут же переделывает это под этику, вводит понятия долга, границы, правил и. т. д. Впрочем, у каждого своя вера.

        Илья! Снимаю шляпу, хотя ты меня и обидел. Почему это я этик? Впрочем, потом. Я тебе непременно отвечу, есть что. Сейчас просто устал. Замечу две вещи только. Первая. Там, где ты меня не обижаешь (это будет вторая вещь), я с тобой во многом согласен. Это присказка. Главная (и все еще первая) вещь другая. Ты говоришь, что, может быть, понял причину наших словесных недоразумений, а я тебя должен проверить. А давай я лучше сделаю то же? Пойму. Может-быть-пойму. Я думаю, что причина в том, что они словесные (ты ведь употребляешь как синоним устных?), то есть в живом общении. Есть сильная разница между твоей письменной речью и устной. У меня, вероятно, тоже, но я думаю, что меньше. Я письменную речь часто и стилизую под устную, но тут нет обмана, это искренне. Я пытаюсь стилизацией выразить эту свою одинаковость. Ты меня обидел (шутка!), так уж и сам не обижайся (всерьез). В устной речи ты боишься, вот в чем дело. И никогда ты устно всех этих смело-сомнительных вещей не скажешь, как на письме. Ты же даже шутить боишься (вот такое мое восприятие). Произнеси при тебе "монарх", и наступит ступор. Разве ты станешь обсуждать? Да никогда. Ты зеленеешь, краснеешь и хочешь всех ставить к стенке, потому что боишься чужой речи. (Не хочу развивать, потому что получится пошлость, попробуй представить, что я имею в виду, даже если и думаешь, что я говорю дикость.) А на письме между тобой и страшным собеседником лист. (Страшный – это не я страшный, а Собеседник.) И на письме ты много свободнее, и добрее (не в либеральном смысле), и терпимее (тоже не в том смысле), и парадоксальнее (то есть, по мне, истиннее). Если бы ты говорил устно, как написал, я бы с тобой спорил, потому что не согласен (не сейчас об этом) по многим пунктам, я бы по каждому возражал. Но этот спор никто бы, и ты в том числе, не назвал бы недоразумением. Мы спорили бы, понимая друг друг друга (не в либеральном смысле). Илья! Вопрос на засыпку, как говорят школьники. А тебе не кажется <... > Мы как, тут тоже будем близки или разойдемся?
        Вторая вещь короткая. Как старый порнограф со стажем возмущен. Если я считаю половой акт изумительно красивым, почему бы его не изобразить? Ты думаешь, я и имею в виду, что и впрямь так считаю? Я только ставлю вопрос. Эстетический. А вот противоположный (реши, какой мне ближе): если я считаю, что половой акт отвратителен, то почему бы мне его опять не изобразить? Не в поучение, а в выражение отвращения? Какой из этих подходов выходит за пределы эстетики? Какой из них этичен? Или уж бедный порнограф может решить, что отвратительно, что красиво, не иначе, как обратившись за советом к мудрецу. Не сходить ли на исповедь? Вообще не мешает, но я имею в виду для решения проблемы порнографии.
        Обнимаю, твой кум (настаиваю) Дарк.

        Скажи, надо ли пересылать твои стихи Кузьмину? или ты сам справился? По-моему, ты удивишься, но мне понравилось. Есть подозрение, что это не ты сочинил, как тебе такое? Это классные рок-тексты, я музыку слышал. Я не только порнограф со стажем, но и рок-фанат с ним же. Это надо речитативом и с гитарой и барабанами. Снимаю вторую шляпу.
        P.S. Дима! А не опубликовать ли и эти стихи здесь же? Место для стихов:

        Когда наступит Миллениум, Солнце перестанет играть с нами в прятки, выйдет насовсем, и будет всегда обходить Землю и Небо, как архиерей в золотистой рясе, источая свет и благоухание.
        Значительная часть континента, известного нам как "Северная Америка", опустится на дно Атлантического океана.
        Значительная часть людей при этом чудом спасется.
        Наш Государь Николай Александрович восстанет из гроба и сам укажет того, кто должен управлять нами.
        Сам же Государь взойдет на Небо и там запишет всех нас своими подданными.
        Правительство мудро распределит средства, и не останется больше ни бедных, ни голодных.
        Автомобили и тракторы исчезнут. Люди вновь приручат лошадей, научатся разговаривать с ними. Лошади по праву младших, но сильных товарищей будут помогать человеку во всех его делах, возить его на службу и домой.
        Природа, особенно деревья и птицы, среди лета запоют "аллилуйа". Осенью ни один лист не упадет с головы дерева, а птицы начнут свой последний и окончательный перелет в Теплые Края.
        Жизнь наша станет Божественной Литургией, в которой участвуют все без исключения.
        Те, кто не впишется в священнодействие, называемое Жизнью, незаметно сами собой исчезнут – растворятся в прозрачном голубом воздухе.
        У каждого Жениха будет Невеста, а у каждой Невесты – Жених.

Зачатие Пресвятой Богородицы. 22 декабря 1999 г.

        Илья! Не могу успокоиться, но не в смысле спора. Хочу снять третью шляпу. Тебе бы письма писать (это твой жанр), как Монтескье. Ассоциация с Анненковым стихийна, но неуместна: у него другой пафос письма. О чеченцах не согласен, не согласен, не согласен, но о чеченцах чудо, чудо, чудо! Вот эту свою раздвоенность мысли я хотел бы и сохранить, и акцентировать. Я думаю, эта раздвоенность вполне этическая позиция. Мне чеченцев ненавидеть не за что.
        О патриотизме. Не понимаю, как можно быть патриотом в стране Путина.
        Из моего хрен-знает-когда-эссе: "Мы можем отрицать патриотизм и, скажем, национализм... или их утверждать, или один отрицать, а другой наоборот, но мы всегда должны осознавать их разность. Национализм существует вне времени ... А патриотизм (любовь к родине) исторически конкретен: любовь к стране здесь и сейчас. Значит, эта страна должна нравиться: она – моя, мне принадлежит... Но, по Дон Жуану, эту страну любить нельзя." ("Русский журнал")
        Об этике, эстетике и "прочей чепухе" (Маяковский). Я бы хотел и здесь этой раздвоенности. Мысль в одном направлении. Ты меня на чем-то ловишь, но прежде хорошо бы выяснить, есть ли на чем? Кто вообще сказал, что для меня этическая позиция плохо? Или иначе: что я не хочу быть этиком? Помню, после одного моего чтения Наташа Осипова мне сказала: ты моралист. То есть выразилась еще радикальнее. Я был поражен (не думал так), но не уязвлен. Это ведь лишь значит, что я, в меру моих скромных и немногими замеченных сил, принадлежу к давней и очень симпатичной литературной традиции. Мой любимый Стендаль был моралистом (и этиком), что не мешало его и эстетизму, и эстетству.
        Мысль в другую равноправную и одновременную сторону. Весьма вероятно, что ты проделываешь довольно традиционную штуку (и меня только интересует: сознательно ли). Ты ставишь одно вместо другого. Одно называешь другим. В конце концов это спор о словах. Хорошо бы только сохранить несмешанность и противоположность явлений. Эстетику можно называть этикой и наоборот. Я разделяю точку зрения Адамовича и Георгия Иванова, как ее понимаю и которую называю эстетической. (Они для тебя не авторитет. Да и для меня тоже, я просто согласен и все, как говорил Базаров.) Единственный интересный предмет литературы (впрочем, и любого усилия зрения, остальное неинтересно) для меня – непроницаемый далее предмет, за которым ничего нет (или не видно – это одно и то же). Этим предметом может быть и "небо" с его возможными жителями, да только мы их не видим и ничего сказать о них не можем (и незачем).
        Этика начинается (для меня – но можно наоборот, главное, начинается другое, альтернативное), когда появляется трансценденция. Предел восприятия (и того, о чем может говорить литература) для Адамович и Иванова – какой-нибудь колючий, обжигающий воздух, который о чем-то свидетельствует, да только мы не знаем о чем и говорить об этом "чем-то" нечего. Береза – эстетический объект ("Белая береза под моим окном..."), когда она становится символом России – это трансценденция и, значит, этика. Берез не люблю, препочитаю сосну, которая на севере диком" (плохой перевод прекрасного стихотворения, да со сменой и породы, и пола "героя": "Ein Fichtenbaum steht einsam...", то есть с превращением гетеросексуального стихотворения в гомосексуальное, на языке русской критики: с превращением любовного стихотворения в стихотворение о дружбе, и женской к тому же – к чему Лермонтов вообще был склонен, а Гейне нет).
        Обрати внимание, как ты воспринял мой рассказ о "половом акте с крестом": Мотив "удобства", который там действительно был, ты удивительно (и мастерски) переосмыслил этически. В то время как он был бытовым: свисает, лезет в глаза и проч. В том, что я снимаю крест при ебле, меньше всего уважения к кресту. А что я "возвращаюсь за крестом", так потому, что он часть моего тела, и уже почти (разумеется, "почти", потому что как заметил один известный тебе писатель: "все симвОл") ничего символического не значащая. Нет трансценденции. Этическая ли это позиция? Безусловно. Представь, что руки бы снимались, а я бы их забывал. Я хорошо отношусь к своим рукам. И рука – симвОл.
        Я давно (не помню, с какого момента) предпочитаю Толстого Достоевскому. Толстой – этика? Черта с два. Он для меня привлекателен в двух отношениях: редкой для русской литературы возможностью внеэтического (?) восприятия и удивительной драмой борьбы, не вполне осмысленной при всем обилии написанного о Толстом. Причем ранние писавшие о Толстом (вроде Мережковского) были ближе к чувству этой драмы, чем позднейшие. Борьба Толстого с собственной эстетичностью покруче, чем его борьба с сексуальностью.
        Там же, где Толстой искренне, первозданно этичен (но это особая эстетическая этика), так ведь это почти шокирует. Сначала шокирует, а потом влюбляет. Я тут недавно по необходимости перечитывал и обалдел. Не думал никогда. Толстой ненавидел толпу, вот что, любую толкотню. И ему все равно чью. Крестьян, чиновников, светских львов. Он брезгует толпой. А как там у нас с "роевым началом"? Вот то-то и оно. Толстой аристократ, которым Достоевский, конечно, быть не мог. У Толстого этика – вельможи 18 века, который развратничал, говорил о добре и естественном законе и читал редкие издания старых книг. Люблю Толстого. Люблю его шутки, шокировавшие мещанина Горького. Люблю его презрение.
        Я думаю, что Достоевский – чтение для подростков, не в том смысле, что я принижаю: для недоростков, я имею в виду подростковый этический абсолютизм. Попробуй воспринять какого-то героя Достоевского вне этического символического контекста, этому герою свойственного. Сонечка очаровательна, но разве можно ее оторвать от образа "вечной блудницы" над "вечной книгой". Прекрасен Митя, но изолируй его в триединстве (да с добавлением "четвертого члена", по Лосеву) Карамазовых. И сколько ни говори скучные вещи о земле, труде, преображении и прочем в связи с Левиным, но они не нужны, чтобы наслаждаться эпизодом, где Левин косит, с этим крестьянином, который останавливается всякий раз, когда дальше невмоготу – улет. (Я несколько раз диктовал этот фрагмент на уроках русского, и всякий раз во рту набиралась слюна.) И то же – к позднему Толстому: к "Воскресенью", "Хаджи Мурату". На что мне его иносказание? А у Достоевского без них все разрушится, они восприятие держат. А толстовская "Азбука" – это образец для стилистического подражания. Когда я говорил о твоей и Димы Кузьмина латентной близости, я имел в виду и нелюбовь к Толстому. Толстой барин, для современных разночинцев (а других нет) его эстетское презрение, почти брезгливость болезненна. В эпоху тотальной притчи (Илья, слышишь: притчи!) Толстой не нужен. Или наоборот: нужен. Как альтернатива.
        "Ветхий" и "Новый" заветы я, разумеется воспринимаю этически. "Ветхий" для меня – это апофеоз обмана, коварства и разврата. Но разврата в определенном смысле: тут главное – самодовольство. А сексуальное самодовольство ничуть не лучше любого другого. А вот и эстетика: самодовольство некрасиво. В краткие миги (редкость для меня) не самодовольства, я надеюсь, а некоторого довольства собой (мне вдруг покажется, я что-то неплохо написал или сделал, недолго кажется) у меня лицо вытягивается, как у оборотня.
        Восприятие "Нового завета" мною этично. Тут и перечислять нечего, так понятно. Но янтарнокожий Иисус красив, а фраза об Иуде, который слишком заботился о казне: а говорил он так не потому, что действительно заботился (что-то там такое), "а потому что вор был" – это надо услышать и, читая, отсчитывать ритм (лучше отстукивать пальцем). Но важнее не это, а тот холодный, знобящий, колючий воздух Георгия Иванова, которым обдает, когда читаю "Новый завет" или вспоминаю это чтение. А в "Ветхом завете" жара, зной, я не люблю повышенную температуру. Так что у меня, скорее, не этическое, не эстетическое восприятие, а климатическое. И не только Библии.

ЛЮБОВЬ К ДРУГОМУ И ПРАВА ЧЕЛОВЕКА

        Я вынужден начать с того же, с чего у вас началось: с Линор Горалик. Вернее со статьи М.К. о ней. И даже с одной фразы, по-видимому, не имеющей к ней отношения:
        А потому вопрос стоит так: что через что выучивается – жалость (и любовь) к другому через жалость (и любовь) к себе или наоборот? Русская классика полагала, что наоборот. Кажется, что она погорячилась, не правда ли? – так М.К. закончил свою статью. Тезис представляется мне знаменательным.
        С Богом!
        Русская классика "не погорячилась" – потому она и русская. Изначально себя не жалко – за себя может быть только страшно. Потом уже, при взращивании и вскармливании эгоизма, при выпестовании себя, становится жалко – когда есть что пожалеть. И нет никакого "наоборот". Жалость к другому (живому существу, даже пусть кошке или, ещё лучше, игрушке) – это абсолют, с этого всё начинается. Во всяком случае в России. А у кого "не началось", воистину, того ещё нет на свете, то бишь в России, тот ещё не открыл ни России, ни себя самого. Он только всматривается в свои отражения и хочет потрогать себя рукой. И этот нарциссизм, как раз и является той самой пустой основой, Олег, этих долбанных прав человека (мне иногда кажется, что я готов даже чем-то пожертвовать, лишь бы из истории и сознания людей были бы навсегда изъяты эти лживые и ненавистные слова. Чтоб никто никогда больше не морочил ими людям головы! Это продлило бы существование человеческой цивилизации, а государства США вообще бы, как легко догадаться, не существовало). Но я люблю историю! Упаси Бог её отменять или "корректировать" – всё произошло, конечно же, не случайно, и "права человека" – совершенно закономерный плод развития. История пути человечества от Креста к "Комитету по правам человека" поучительна, трагикомична, полна глубокого смысла.
        Права человека сводятся к следующему психологическому состоянию: я люблю себя, я боюсь за себя, я не хочу, чтобы со мной что-нибудь сделали = я не хочу страдать (от других; от себя – сколько угодно) = я не хочу жертвовать собой и своим. Вот и всё. Ни к евреям Ветхого Завета, ни тем паче к Евангелию и христианской Церкви, а стало быть, и к христианской цивилизации (которая существует, несмотря на тотальное объязычивание и частичную иудаизацию), это не имеет абсолютно никакого отношения. Это имеет некоторое отношение к Римскому праву, а также (более прямое) к Врагу рода человеческого. Ну, может быть, к Каину и Канту ещё.
        В России никогда не будут (как и в Израиле) соблюдать права человека. Потому что, соблюдая эти права, мы вновь и вновь предаем и убиваем Бога. Хотя на первый взгляд кажется, что мы тем самым заботимся о Боге: ведь человек – образ Божий... Здесь и заключен дьявольский обман. Логика: человек – образ Божий, следовательно, жизнь человека (его свобода, личность и проч.) есть наивысшая ценность – содержит очевидную ошибку. Человек – образ, да, но его "жизнь", "личность" и "свобода", понимаемые в правовом смысле, к Богу отношения имеют весьма косвенное. Жизнь, понимаемая как не-умереть-во-что-бы-то-ни-стало (с этих позиций вонючие журналисты охаяли операцию по освобождению Норд-Ост. Хотелось языки им поотрезать. Пусть бы лучше помычали в экран), не заповедана нам ("иудео-христианам", так сказать, "авраамитам", включая братьев-мусульман). Нам сказано: ни одного волоса не упадёт без воли Божией. Сказано: лучшая участь – положить душу за други своя. Сказано: смертью смерть разруши. Но нигде Богом не сказано: берегите жизнь!!! Она – самое святое!!! Это уже, извините, другая опера. Не Норд-Ост.
        Жизнь человека грешна, это знает всякий. Человек выдохнуть не может, чтобы не согрешить. Но человек не просто грешит, он гордится своим грехом, потому что грех – свой. Любименький, родненький, с телом и мыслями сросшийся. Я не какое-нибудь там быдло дрожащее. Я тоже "право имею" "потрахаться", наслажденьице свое и в постели, и в уме, и в культуре (и в религии, что самое скверное) испытать. Так что смерть сурова, но справедлива. Я жив милостью Божией, а не потому, что я право такое имею. С другой стороны, как люди эту милость Божию, не спросившись, у меня отнять могут? Никак. Только с позволения и спросившись. А уж если Разрешат им – к примеру, "утопить меня в канализации вкупе со всеми моими близкими" (что, замечу в скобках, всё же маловероятно), или взорвать в троллейбусе, например, или газом задушить после Норд-Оста – то какие у нас после этого права на жизнь? Смирись, гордый человек, поразмысли о неизбежной смерти своей и не требуй себе права на жизнь, но проси её как милости! Что касается прав "личности", и "свободы", то как у меня, опять-таки, образа Божиего, личность мою отнять? Сие невозможно. При любых обстоятельствах – в ГУЛаге ли, в армии ли (в которой я был), на Кресте ли – при всех целенаправленных попытках подавить и разрушить именно личность, её укрепляют, закаляют, воскрешают, а разрушают только гордыню, и ничего более.

ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, В Т. Ч. "ПРАВО НА СЕКС"

        Скажем, два тамбовских паренька, ненавидя меня, "интеллигента", всей душой, чтобы добиться полного подчинения, морального то есть, внутреннего, личного, а не формального только (один из них был сержант, командир моего взвода, я обязан был ему подчиняться), завалили меня в моей машине техзамыкания и, зажав, хотели "дать мне в рот". Удалось им это или нет – умолчу, чтобы дать простор вашей фантазии и не дать повода для преждевременных выводов. (Не из ложного стыда.) Конечно, ими двигало не стремление получить удовольствие (это для меня обернулось бы, конечно, хуже), а, на мое счастье, просто воля к власти (без всякого отношения к Ницше). Они рассуждали просто: ему и так в армии хреново; если дадим ему в рот, у него отпадет всякая охота к сопротивлению, он станет нашей шестеркой и никогда ни в чем уже не откажет. Будем помыкать им. Наверное, если бы я тогда придавал значение правам "личности", так бы и вышло. Поскольку я почувствовал бы позор, унижение, бесправие и т.п. Но, к счастью, я ничего этого не почувствовал. Вся их "правовая" логика была ошибочна. Мне, лично мне, они ничего не сделали и не могли, конечно, сделать. А на то, что называется "личностью", на то, что Гурджиев и потом психологи называли "ложным я" и что правильнее называть "персоной", социальным лицом, – на всё на это я давно "положил". Они хотели "опозорить" и подчинить. Но нельзя опозорить того, кто принимает позор без стыда и внутренне не подчиняется ничему, что навязывают извне. Поэтому их жест был совершенно безрезультатным. Моё поведение по отношению к ним вообще никак не изменилось. Я их ненавидел, конечно. Стал ненавидеть больше. Хотел убить их даже. И убил бы, если бы Господь попустил. В караул я ходил, автомат, патроны выдавались (а им, кстати, нет). Сейчас таких случаев – десятки. И они, конечно, почувствовали и учли, что я могу это сделать. Сами говорили об этом. Это их тоже сдерживало – больше ничего подобного между нами не было, а с одним даже почти "нормальные" были отношения. А теперь я не держу на них никакого зла. Они действовали так, как им было привычно. Я для них был другой, меня надо было чморить, потому что они были сильнее. (Теперь проверим испорченность вашего воображения: как вы думаете, дали они мне или нет? Нет, не дали – не смогли разжать зубов. А если бы стремились к удовольствию, то наверняка довели бы дело до конца. Поэтому стремление к удовольствию я считаю гораздо опасней и безусловно греховней насилия. В принципе, общество должно наказывать за первое, в то время как обычно наказывают за второе. Насилие вообще должно быть оправдано во всех сферах от личной до государственной, исключая растление малолетних, маньячество и серийных убийц. Все эти насильники действуют во имя удовольствия, а не во имя, скажем, справедливости. Справедливость без насилия невозможна на земле.) Скажем, солдат, или пастух, или врач, или даже учитель принуждены к насилию в сфере своей деятельности, но если они человечны, то будут исполнять это с раскаянием или с трезвением, т.е. не привязываясь душой и не вредя душе таким образом. Только стремление к наслаждению растлевает душу. Другое дело, что за первым часто следует второе, ибо человек слаб. И всё же, повторяю: наказывать не за насилие, а за наслаждение.
        Итак, если Личность есть, то она свободна, по определению, и ни в каких правах не нуждается. У неё и так всё есть. Нуждается же в правах та "личность" (у нас в языке дурацкая двойственность значения этого слова), которой на самом деле нет, которая раздута, вывернута наизнанку, внутреннее сделала моментом внешнего (в то время как настоящая личность действует наоборот).
        Заявление о своем "праве на сексуальность", пусть даже "традиционную", никогда не будет выглядеть в России естественно, красиво и достойно. Что же касается "права" на нетрадиционную сексуальность, то оно сомнительно вдвойне. "Юрист", который первым обосновал это право, очевидно враждебен человеческому роду. Мне непонятно вот что: почему ни один гей (это не бранное слово?) не относится к своей природе как к очевидному греху и не раскаивается в этом? Понятно, что это данность, как и любая сексуальность, однако, раскаиваются же порой "натуралы" в блуде, в супружеских изменах, а от "геев" слышны только оправдания. Ведь можно (мне кажется) нести свою голубизну как крест, смиряться, не допускать физической близости или, по возможности, жить в браке с женщиной и любить (пусть не физически) свою жену? Есть ли подобные примеры? Буду признателен, если узнаю о них.

        Преднамеренно или нет, но я едва не оказался в той самой категории "вышвыриваемых" на приснопамятной "акции" Мы любим Америку. "Потому что иного, увы, не дано". Ибо ты знаешь, Олег, как я её "люблю". Ты и сам её "любишь" так же. Мы вдвоем "любим" одну девушку. Впрочем, Америка раньше ассоциировалась у меня (и не только у меня) с мальчиком-подростком. Но сейчас уже нет. Сейчас она для меня уже не живая, как поезд, может быть. Который мчится под откос. Или паровая машина, которая вот-вот сломается. Или гладко выбритый мужчина лет сорока, в галстуке, у которого вдруг, прямо в офисе, начинается припадок нервной болезни. Он тоже не живой, машина. Но это всё банальности. Факт, что я вёл себя в точности как то "пьяное быдло" (которого ты, Олег, тоже ведь, кажется, не любишь). Я даже пива выпил для правдоподобия и полнейшего сходства (скотства). Но на самом деле это вышло случайно. Я совершенно случайно оказался на "акции" в сопровождении небольшой компании (Денис Карро, ты его знаешь: режиссёр нашего фильма. Он, кстати, ещё один фильм снял сам недавно; я бы хотел его тебе показать. Он был с девушкой, с невестой своей Ксенией, а ещё со мной был (совершенно случайно!) мой добрый приятель и крестник Игорь Рюрикович Козлов и известный тебе, Митя, Олег Тогоев). Олега, надо сказать по правде, я сам пригласил. Но у него случился вызов (он детский врач), и он пропустил почти весь вечер, приехал только под конец. Так вот, Денису быстро стало скучно (потому что поначалу всё это действо мало походило на "акцию", а выглядело как самый обычный литературный вечер. Какое отношение имело к Америке, например, выступление Линор Горалик – я наконец увидел Её!! – осталось только гадать). Денис пошёл поэтому за пивом. Ну... и я выпил за компанию... Что было дальше – не помню...
        Я только вот что хотел сказать Мите, насчет "быдла" того самого. Которое "ссыт в лифтах" и тому подобное. Есть одно такое упражнение. Когда видишь того, кто проходит в твоем сознании как "быдло", скажи себе: я такой же, я не лучше его. Пусть ты даже так не думаешь. Это – упражнение. Глядишь – в другой раз он уже не будет смотреть на тебя косо. И по морде не даст; и в "канализации" не утопит. А если идти и думать: я не быдло! я не такой, как они!! – то результат может быть как раз обратный. Возлюби быдло, глядишь – и примиришься с ним. Или, по любви уже, замечание ему: не ссы, мол, в лифте. А он тебе скажет: ладно, не буду. Это я так, "спьяну" нассал. Пива просто обпился... терпеть не мог уже... Тогда-то и поймешь, кто такой Акакий Акакиевич и прочие "маленькие" люди. "Быдло" они это самое и есть. Но полюбив их, не отделяя себя от них, поняв, что ты – один из них, откроешь в них много прекрасного. И Россию не будешь называть уже "этой страной", и вечер не назовёшь "Мы любим Америку". Ведь, согласись, Митя, ты провоцировал, когда так называл своё мероприятие? Ведь мог бы, кажется, назвать "Мы любим Уолта Уитмена" или "Мы любим американскую культуру". Но тебе хотелось – именно Америку! Ну вот. И ушёл я с акции "патриотической сволочью". Ну, сволочь – не быдло, конечно. Хоть это радует.

        Дорогой Олег, не без сожаления я вынужден констатировать, что этот эпистолярный сюжет перестал быть мне интересен. Я читаю и перечитываю весь тот корпус текстов – твоих и бражниковских, – которые предшествуют этому моему финальному письму на данной странице, и практически не вижу, на что я могу ответить что-либо, кроме банальностей. Вы оба – и ты, и Илья, – пишете с блеском, но за этим блеском я перестал видеть заслуживающее внимания содержание.

        Что ты пишешь мне? Что твоя "культура правил" может формироваться и за 25 лет, и за 250, что своя "культура" (я упорно ставлю это слово в кавычки, потому что употребляю его в том значении, которое ты ему придал) была и у фашистов, и у советского режима... Да на здоровье! Я же и высказал уже предположение, что "культура" для тебя – это любой набор некритически принимаемых норм. Истоки формирования такого набора представляют академический интерес для различных гуманитарных наук, ни в одной из которых мы не разбираемся в должной мере, – но лично мне они, в сущности, совершенно безразличны, потому что, повторяю, "культура" как набор некритически принимаемых норм мне поперек горла независимо от своего возраста. Я – за культуру выбора, которая для тебя – "не-культура", вот и всё.

        Еще ты пишешь мне про права человека, которые будто бы оказываются правами европейского человека. Ну да, ясное дело. Представление о том, что у человека есть права, – европейское, и оно из европейской цивилизации распространяется на весь остальной мир. Национальная и культурная самобытность – хорошая вещь, пока она не вступает в противоречие с более фундаментальными вещами. Никто не покушается на право арабов носить чалму вместо бейсболки, слушать мугамы вместо симфоний, есть шаурму вместо гамбургеров и читать Абу ль Ала Маари (так, кажется?) вместо Шекспира. А вот обычай побивать камнями за супружескую измену должен быть у них отобран. Мне скучно это аргументировать.

        Конечно, забавно порассуждать о том, как общее тяготение к гетероморфности сказывается на выборе в пользу гетеросексуальности, – тем более что и я могу сказать о себе, что моя гомосексуальность на 90% является итогом моего свободного выбора, продиктованного именно стремлением соприкасаться как можно ближе с человеком, с которым я могу отождествиться, которым я могу себя почувствовать (и уже от этой основы "ловить" различия и расхождения). Но это совсем другая тема, не имеющая никакого отношения к вопросу о том, следует ли оставить народам, чья "культура" в твоем смысле слова предписывает побивать камнями за супружескую измену, право следовать нормам этой "культуры".

        Меня не напрягает раздел Ирака на зоны ответственности разных стран, эта "новая колонизация". Германия 1945 года тоже была "колонизирована" таким способом – по моим понятиям, это пошло ей на пользу (горюешь ли ты об утрате самобытной "культуры" Третьего Рейха? винишь ли тупую, бездушную, технократическую Америку за это преступление против "культуры"?). Вообще колонизация меня не напрягает. XX век сделал ставку на идею национального самоопределения через государственную независимость, на концепцию невмешательства во внутренние дела – и заплатил за это десятками миллионов жизней в гитлеровских концлагерях, в Кампучии, в Руанде и Центральноафриканской империи (помнишь такую? где император ел своих подданных?), и т.д., и т.п. Эта идея не работает. Если европейская цивилизация готова от нее отказаться – я рад. И неправда, что меня волнуют только "большие числа", страдания миллиона жертв Пол Пота, а не смерть одного конкретного человека. Это какое-то дикое противопоставление. С тысячью погибших невозможно отождествиться – да, но это и не требуется: мне легко отождествиться с ЛЮБЫМ из шести тысяч погибших в WTC, с ЛЮБЫМ, кто махал платком из окон сотого этажа за минуту до того, как все 100 этажей рухнули. И совсем не в том дело, что с ним мне легче отождествиться, чем с арабом, попавшим под американскую бомбу, – а в том, что на Земле идет война, есть жертвы с обеих сторон, но одна из этих сторон – моя. И я убежден, что победа этой стороны пойдет на пользу обеим. Хотя бы уж потому, что число жертв американского вторжения в Ирак – на два порядка меньше числа жертв иракского режима, который пал в результате этого вторжения. В этом месте мне почему-то начинают объяснять, что нельзя считать, что гибель немногих людей так же трагична, как гибель многих, – но ведь это же дешевая демагогия: да, лучше было бы, если бы не погибал никто, но раз это невозможно – значит, надо действовать так, чтобы погибло меньше!

        Вообще поразительна глухота (в том числе и твоя, Олег) к тому, что априори расходится с представлениями. Вот ты говоришь: "нравится, когда готовые убивать взлетают на воздух". Допустим. Почему это распространяется на американских военных и не распространяется на Хусейна с его армией? Готовность Хусейна убивать проверена многократно: химическими атаками на курдов, вторжением в Кувейт, несколькими сеансами расправ с политическими оппонентами внутри страны. Почему тебе не нравится, что с Хусейном покончено? А когда ты пишешь: Противно, что кого-то в данный момент убивают или разрушают чей-то дом, – почему это не распространяется на северную Корею, где местные правители готовы полстраны голодом уморить во имя идей чучхе, или на Иран, где за мужеложество действует смертная казнь? Почему распространяется только на американцев, желающих (пусть даже вовсе не из человеколюбия) положить этому конец?

        О Зондберг ты не пишешь, ограничиваешься констатацией: во фразе "Язык, в котором нет общих мест спасения, уже потихоньку пробует говорить внутри нас," – ЕСТЬ тоска по этим "общим местам спасения", которые ты выделил курсивом, по твоей "культуре". НЕТ там этой тоски. Ты ее от себя вчитываешь. В обороте "общие места спасения" оборот "общие места" (в котором фразеологизм "общее место" модифицирован так, чтобы вызывать в сознании еще и "места общего пользования") нагружает слово "спасение" такой иронией, от которой не отмыться, а в конструкции "потихоньку пробует говорить внутри нас" все коннотации положительные.

        Видишь, в моих риторических вопросах начинает сквозить раздражение. Легко понять, почему: во всех прошлых письмах твоя мысль, вызывая мое отторжение по существу, восхищала меня высотой и непредсказуемой траекторией полета. А теперь отторжение осталось, а высоты полета я больше не вижу.

        С письмами Ильи Бражникова другое. Он излагает очень красиво, эффектно. Но то, что он излагает, не предусматривает, насколько я это для себя понимаю, возможности спора. "А уничтожать по отвращению – это естественно (как, например, естественно раздавить змею)," – пишет он, например. Мне нечего ответить человеку, который так видит мир. Я могу только отойти от него подальше. Ты объяснял мне про людей, живущих в "культуре", внутри системы правил и представлений, не подлежащих рефлексии и потому абсолютно естественных для них, – я готов был с тобой спорить. Я не готов спорить с человеком, который САМ так устроен. И не потому даже, что я держусь тех учений XX века, которые показали, что нет ничего "естественного", что естественное – это искусственное, происхождение которого нами не отрефлексировано. А потому, что естественность нельзя измерить и предписать. У Бражникова вызывают отвращение змеи и американцы – это кажется ему естественным. У меня вызывает отвращение (не ненависть же!) пьяное быдло, которое ссыт в лифте, – это не кажется Бражникову естественным, и он требует от меня его возлюбить. Здесь нет почвы для дискуссии. (Заметь, мы не в равном положении с Ильей, потому что я не говорю, что вполне естественно, т.е. оправданно, раздавить это самое пьяное быдло: я говорю, что его нужно поставить в рамки, в которых кого возможно – перевоспитать, а кого невозможно – ограничить, чтобы не портили жизнь другим; если угодно, это "поставить в рамки" можно назвать словом "колонизировать".)

        Все выпады Ильи против этики мне кажутся совершенно понятными и логичными для такого человека и для такой позиции. Потому что этика противоположна религии, а Бражников артикулирует стопроцентно религиозное восприятие мира. Религия дает не этику, а этикет – набор норм и правил, обязательных к исполнению и ничем, кроме божественного происхождения, не обосновываемых; в этом смысле религия – разновидность твоей "культуры". Этика взыскует оснований: отчего нормы нормальны, а правила правильны, не нужно ли их пересмотреть, изменить старые и ввести новые? (Трагедия Иисуса, как я ее вижу, читая Новый Завет глазами абсолютно чуждого религии человека, в том и состоит, что он хотел ввести новую аксиологию и новую этику, не имея возможности сделать это иначе как в религиозной упаковке, – и упаковка "съела" содержание.) Собственно, противостояние религии и этики Илья сам и фиксирует в конце первого письма. И, опять-таки, здесь точка, тупик: показывая на одно и то же, один собеседник говорит, что это черное, а другой – что это белое. Зачем продолжать разговор?

        В свете этого обращаться к каким-либо конкретным оценкам и утверждениям Бражникова мне, Олег, кажется вполне бессмысленным. Почему геи не каются в грехах? Есть и которые каются (а потом грешат и снова каются, а потом женятся и живут с женой "по любви" – чтоб не сказать "полюбовно", – и зачинают детей, и снимают мальчиков за деньги, уезжая в командировки едва ли не ради этого, и снова каются, и это, конечно, гораздо, гораздо лучше, гораздо ближе к нормам религии и "культуры", чем честно и открыто жить с человеком, которого любишь). Но ведь вопрос не в этом, а в том, что понятие греха – нерефлексивно, вопрос "почему то или это – грех?" не имеет смысла: грех потому, что Священное Писание данной религии так постановило. И если в моей системе понятий нет понятия "грех" точно так же, как в системе понятий Ильи нет понятия "права человека", – какой смысл нам с ним обсуждать вопросы покаяния в грехах или борьбы за права человека?

        Ну, и что еще я могу сказать? Еще стихи Бражникова, которые я по твоей просьбе включил в публикацию. По-моему, они плохие (хотя вот Ване Ахметьеву, скажем, понравились). Тривиальные по мысли (ясное дело, первый счет, который предъявляется Америке и Западу вообще, – это что достали своей борьбой с перхотью) и по форме (после очень похожих антизападных инвектив Бренера, Димы Пименова, и т.д., и т.п.). Местами настолько балансирующие на грани самопародии, что современному читателю, освоившему Пригова и К, уже начинает нравиться, – но когда понимаешь, что автор всерьез, берет оторопь. Нацию у него, понимаешь, отобрали (в виде графы в паспорте).

        Словом, Олег, честно говоря, по состоянию на данный момент наша переписка кажется мне исчерпавшей себя. Я бы и бо́льшую часть этой порции не стал бы предавать гласности, если бы не взятые заранее обязательства. Дальше – не знаю: если только возникнет какой-то новый поворот, новый уровень... Но откуда бы ему взяться? А если в той же плоскости – то не вижу никакого резона.

        Не взыщи,

        Дмитрий Кузьмин