Дима! Нравишься ты мне очень. И чем больше нравишься, тем больше возмущают (и наоборот) конкретные повороты твоей мысли или применения точки зрения. Хотел бы я производить на кого-то такое впечатление. Почему мы раньше мало разговаривали?.. Твое "опять-таки, не могу соответствовать..." не воспринимаю иначе, как жестокий сарказм. Мое многословие отчасти извинительно, хотя и тяготит меня. Происходит из дефицита Разговора (не разговоров). Я постараюсь изо всех сил НЕ написать девять страниц. А для этого впервые введу интенциональность (что, впрочем, ты и без того делаешь, отвечая выборочно, а не на все подряд). Один предмет (их всего два) моей направленности – Зондберг.
        Я уже писал тебе вскользь: "и зря ты включаешь" ее – в "купирайтерскую литературу" (я только пользуюсь твоим термином). Ты очень тонко и наблюдательно пишешь о Геласимове и Горалик. Ты говоришь о мелочах, о коленках – чем не слишком балует нас критика. Но с Зондберг наблюдательность и точность оставляют тебя – отчасти и по рассеянности внимания. Зондберг попадает в него среди всех, увидена краем зрения. (А на Горалик ты его сфокусировал.) Ты ведь не выделяешь Зондберг? (Скажи, что я не прав, успокой меня.) А кажется мне так из-за равномерно-перечислительной интонации в той твоей статье: "прозаические произведения Анастасии Гостевой, Елены Муляровой, Ольги Зондберг, Станислава Львовского, Романа Воронежского..."... Как говорит один мой старый и очень известный знакомый, не хватает Васко да Гама.
        Интересно, что Зондберг оказалась ровно посередине. Но так и всегда делают, чтобы манифестировать естественность (или скрыть искусственность) включения имени. Давай меняться? Я тебе "отдаю" Горалик, то есть признаю, что она очень одаренная и замечательная, и много чего выражает, а ты мне – Зондберг: признаешь, что она в КуЛи (купирайтерской литературе) посторонняя. У тебя ведь происходит то, что и с любым объединением: унификация, равноправие. А я что хочу? Чтобы кто-то, не я, мало ли: влюбился читатель в молодую писательницу (это бывает)... У меня на "столе" в компьютере – лицо Зондберг. Прежде чем писать тебе, открыл "Биограмму танца..." и охуел по обыкновению. Я бы хотел, чтобы кто-то утверждал невероятность прозы Зондберг. И значит, ее тотальную невключенность, выпадение. Так писать нельзя. Однако она пишет. Львовский пишет, как писать сейчас естественно. Трудно – иначе.
        Ты помнишь, я когда-то сам увидел Зондберг в стилистической группе. Конечно, внутри меня существовала иерархия, но было интереснее объединить. И уж точно для меня Львовский и Зондберг были равны, я и вечер их устроил. Мои "водяные авторы", как оказалось, интонационно соотносятся с КуЛи. Вот ведь моя ошибка (то есть была бы, когда б я занимался предсказанием): я не думал, что в "этой" литературе главное место займет интонация, "звуки голоса", само Я – источник их. Я думал (сейчас думаю, что думал): объединяющим будет словарь.
        С того времени одни ушли в тень, другие явились. Положение КуЛи прочное (я не люблю, что прочно). Новое было написано. (Например, тогда не было "На общих основаниях" Зондберг, шедевра.) Я не собираюсь отказываться от оценки Львовского, но его стиль оказался легко воспроизводимым. С Горалик они как брат и сестра. Ты, конечно, заговоришь о коленках, и будешь прав. Много разного: дистанция по отношению к сюжетам. Львовский посторонний. Горалик внутри. Но главная стилистическая константа – это "я", которому ты придаешь значение. Текст (все тексты) производится даже не объединяющим "я", а постоянным его равенством самому себе, самосохранением, и без равного самому себе "я" этих текстов не было бы.
        Вот откуда "несложность" мира: из постоянства и несомненности, неподверженности вопросу этого "я". (Так что, видишь, тут я счел возможным отвергнуть твой образ сквозняка, сначала пленивший меня.) Ты скажешь: а как же Толстой и Достоевский? Но ты ведь и сам говорил о разнице между многостраничным повествованием и миниатюрой. В многостраничное сложность "поступает" разными путями, в миниатюре "я" – единственный путь. И у Достоевского, а у Толстого особенно (за что я его и предпочитаю) повествующее "я" по-разному подвергается сомнению. Толстой в повествование вообще не верил.
        Конечно, и тут разница. "По Горалик" можно составить историю героя. У Львовского обстоятельства расплываются (где-то, кто-то, с кем-то). Скажем так: у Львовского я чувствую игру в "я", а у Горалик – нет. Можно ли аргументировать? Думаю, можно, но ограничусь импрессионистическим утверждением.
        И у Львовского, и у Горалик это "я" (игровое, неигровое, совпадающее, не совпадающее с авторским) несомненно, равно себе (это взаимосвязано, отклонения происходят из сомнения) и вездесуще: и там, где местоимения нет. "Купирайтерская" – это ведь право собственности, принадлежности, не правда ли? "Мое" произведение, "моя" литература. Литература – это "я" (во всех смыслах).
        А вот что происходит у Зондберг. Приглядись. Нет – прислушайся. В ее гениальном "На общих основаниях" кто говорит? Где? О чем? Я не знаю. Это не социальное "где-то" Львовского (место, обстоятельства). Та реальная ситуация, которая стоит за... жанр, жанр! – Зондберг, очень понятна. Все эти вопросы: что, где, когда – относятся только к ... допустим, рассказу. И, главное, кто говорит? Этот коллективный повествователь, повествователь-хор, с которым совпасть просто нельзя, невозможно. И недопустимо. Этот множащийся голос идет отовсюду – из стен подземного перехода?
        А в "Биограмме танца..."? Так нельзя начинать "рассказ". Почему? Это повествуемое "ты" – известный прием современной литературы. А откуда ощущение "нельзя"? В "Биограмме...", на всем протяжении, какие-то загадочные, ненаходимые нарушения строения. Вот тебе трюизм современной эстетики: у Зондберг происходит разрушение повествующего "я", до полной его невозможности. Трюизм, но по большей части принадлежность самой рефлексии о литературе. Редко встретишь в "реальной литературе" такое ему прямое соответствие. В "Биограмме..." "я" это вертится, или мечется, оно трансформируется от фрагмента к фрагменту. Между ними. И не то что меняет субъекта, напротив, здесь будто одно и то же рассказывающее (и наблюдающее, передающее) нечто. Повествующее не-Я, легко меняющее формы, аморфное, принимающее форму каждого сюжета. И, значит, здесь, по другой причине, чем в "На общих основаниях", слиться с ним нельзя. Не автору, а никому. И именно потому, что нет тождества с самим собой. (С чем?) Зондберг постоянно ускользает. От меня? От читателя? Да, но это пустяки. Она ускользает (бежит, уносится в вихре, это и правда танец) от самой себя. Это чистый голос, у которого не может быть плоти, а значит, ничего "этого": этого Я. Могу только признать, что у нее не всегда и не везде так. Мне за нее страшно. Приходит и слушает Горалик.
        Ты, Дима, очень правильно по разному поводу варьируешь формулу "совершенно непонятно": "как с этим жить", что делать (с этим)... И для тебя в этом дух (и стиль) современности. Но в литературе-то это "непонятно как и что" крайне редко выражается. Эта проблематизация всего происходит из первичной сомнительности "я". Сомнение оттого и неразрешимо, что не на что опереться. Ведь "я" сомнения только и разрешает. А Зондберг тупик выражает, и выглядит это таким трогающим меня образом: повествующее "я" невозможно, но невозможно и повествовать "от чего-то другого", кроме я. И что делать? (твой вопрос).
        Другой предмет, на который я "направлюсь" – твоя интерпретация моей точки зрения: "иудео-христианская цивилизация дозрела... до идеи прав человека – вот пускай сама и живет по ним, а у иракцев с Саддамом Хусейном другая цивилизация и другие идеи – пусть они живут по ним сами. Этот принцип работает только в предположении, что все идеи друг друга стоят...".
        Ты меня неправильно понял. Как там у Бродского? "Материк, держащийся на ковбоях"? Ковбои всего-то пастухи. У них культура была. Своя, и одновременно традиционная. Тот образ беспочвенности, который они воплощают в позднеамериканском фольклоре, включая кинофольклор, показателен.
        Вернее, ты понял именно очень правильно в смысле того, как, по-моему, должно быть. Я бы непременно подписался под этой мыслью о равнозначности культур (цивилизаций пусть – не будем вдаваться в известный спор), если бы действительно противостояли культуры. "Их" культуре, по мне, противостоит не "наша" культура, а не-культура. И вот что я имел в виду, когда говорил, что у Америки нет других преимуществ, кроме техники. Нет не только преимуществ, но и равенства. Только неравенство для меня в другую сторону, чем для тебя. Я не социолог, я говорю только, как чувствую, мешая банальности с одиозностями (я их здесь даже не различаю). Отчего ты так сосредоточен на гипотетической критике гамбургеров? Не хочешь ли поговорить о "Плэйбое" и "клубах досуга"? Все, что могут принести американцы (англичане, немцы, все равно), – это солдатский публичный дом, журналистика и предвыборная демагогия.
        Культура – это строгая система не концептов, а правил (действительно может быть разной), отчасти переданная генетически, отчасти внушенная (и внушение это продолжается), по которой строится жизнь отдельного человека (и вот это "отдельного" я подчеркну). "Строгость" системы не убавляют нарушения. Строгость поддерживается не нерушимостью системы, а тем, что эти нарушения всякий раз и переживаются (болезненно) как нарушения.
        Какую общую и для каждого систему правил ты знаешь в Европе, включая Россию? То разнообразие правил и норм, смеси в разной пропорции христианства, социализма и эгоизма, которое характерно для Европы, существует только в развитых слоях общества. Я представляю себе немецкого крестьянина (тем более русского) и только из книг знаю американского фермера, но думаю, они мало различаются в одном: они либо живут по очень старым действительно культурным правилам, которые к европоцентризму не имеют отношения (скорее, объединяют с Востоком), либо не живут по никаким. Правила легко заменяют в лучшем случае соображения удобства.
        А с чего мы решили, что культура – хорошо? У нас термин приобрел обязательное положительное значение. Может, не-культура лучше, и тогда в своей приверженности ты прав. Но только "их" культуре противостоит "наша" не-культура, в этом надо отдавать себе отчет. Когда мне говорят "права человека", я хочу спросить: а что это? Не знает никто. Это не защита от оскорбления, потому что когда меня увольняют – меня оскорбляют. И когда я плохо работаю, и мне урезают зарплату, меня оскорбляют тоже. На что я имею право? На политические убеждения, вероисповедание, сексуальную ориентацию и проч. Но ведь всему этому соответствуют конкретные свободы. Что такое права человека? Все "свободы" вместе или что-то особенное? Или иначе: зачем нужно это специальное понятие? Должны быть тогда какие-то особенные мои права как человека – некоего одушевленного и от других живых существ отличного комплекса, не сводимого ко мне-политику, мне-верующему... Но я таких специальных прав не знаю (ты следишь за мной?), и если я их не знаю не по своей глупости, то основой западной жизни объявлено пустое понятие, а значит, никакой основой оно быть не может.
        Все это, конечно, сомнительное (и неновое) философствование, но подумай, как концепт (ты говоришь) "права человека" влияет на жизнь простолюдина любой европейской нации? Мне кажется, сам вопрос комичен. Но так и с любой этической или политической западной категорией. Зачем немцу свобода слова, если он ничего не говорит? Кому она нужна? Журналисту, он за это деньги получает, преподавателю, он словом самоустраивается. То есть очень узкому слою. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я имею в виду не то, что свободы не нужны (мне они, может, и нужны, не знаю), а то, что они никак с молоком и кровью не связаны. А вот ты спроси у любой (ну я преувеличиваю, тут нужно еще, чтобы был такой опыт) знакомой женщины: как лучше всего отбиться от приставаний азербайджанца? (А они ужасно приставучие.) Если она не знает, посылай ко мне, я объясню. Речь идет, разумеется о низовом слое (и в этом все дело) азербайджанцев, что в Москве, что у них там. Нужно сказать, что замужем (следишь?). Отвяжется вмиг. А "нашего" только дополнительно возбудит. И дело тут не в сексе как специальной области. Для европейца соблазн традиционно связан с посягновением. А ведь для азербайджанца русская женщина априори шлюха. Но тут сталкиваются два представления. Одно современное, выработанное в советские времена: москвичка – блядь. И древнее, вернее, комплекс фундаментальных представлений: чужая жена священна (даже жена русского), муж почитаем (азербайджанцу в голову не придет, что московская блядь может изменить мужу, от этого ее довод: замужем – убедителен и не обиден), мужчина горд верностью жены, и невероятно потрепать эту гордость (хотя русского мужчину он в грош не ставит, как ты Толстого). Это гордость мужа вообще, то есть и себя самого, он тут отождествляется.
        Вот это культура, то есть "почитание". Только тогда можно говорить о культуре нации или союза наций, когда система правил, работающих как биологический рефлекс, одинаково значима для всех, снизу доверху (и обратно), независимо от образования. (А нарушения, они обязательны тоже.) А то мы, все очень умные ребята, так и глядим, как бы под культурой протащить хорошее воспитание, "по-нашему" понятое. А культура не хорошо и не плохо, она неизбежна. Когда национал-социалисты не могли насиловать евреек (убить – да, но не насиловать), потому что это порча крови, это была культура. Ужасная и дикая, пусть. Культура – это когда тебя от одного тошнит, а к другому влечет, и желудочный сок вырабатывается. Это культура, а ты думал?
        Все-таки семь.
        Твой Дарк

        Дорогой Олег,

        прочтение каждого твоего критического или эссеистического текста ввергает меня в оторопь разной степени глубины. На сей раз оторопь была уже ранга прострации. Прочитав про нацистскую культуру, не позволявшую насиловать евреек, я просто вот встал из-за монитора и в полном ужасе пошел от него подальше. Но на кухне у меня был манный пудинг с шоколадной пастой, и жить мне от этого стало легче, и я подумал, что все это, конечно, ерунда, потому что до этого ты писал о культуре как представлениях настолько глубоких и фундаментальных, что они воспроизводятся из поколения в поколение, не проигрывая даже в конфликте с новоприобретенным опытом, – а истории про порчу крови в широком ходу были лет 15, и потому к культуре в этом твоем более чем специфическом смысле слова никак относиться не могут, а являются нормальным элементом новодельного тоталитарного мифа. В противном случае пришлось бы признать, что под культурой ты понимаешь, попросту говоря, набор представлений и норм, которые принимаются субъектом некритически – причем в массовом порядке, множеством субъектов.
        Впрочем, этот водораздел мне не кажется особенно существенным. Опыт тоталитаризма в разных его проявлениях – от Гитлера до Марии Дэви Христос – как раз и показывает нам, что широкие массы народонаселения легко усваивают новые мифы взамен старых: на место одних некритически усваиваемых догм приходят другие, а в структуре массового сознания ничего не меняется.
        Важнейшая из свобод иудео-христианской цивилизации – это свобода мысли. Право задаться вопросом: а почему, собственно, норма такова? В частности, если угодно, – почему, собственно, я не могу добиваться этой женщины на том основании, что она замужем? Конечно, мир, в котором к любой норме может быть задан такой вопрос, гораздо менее комфортен. Непонятно, на что же опереться. Литература, о которой мы с тобой говорим, – об этом. Но в ней нет тоски по той предзаданности, которую ты называешь культурой.
        Возможно, что свобода подобного рода не может быть массовым достоянием, и тогда вообще все просто: "низы" в твоем понимании "культурны", а "верхи" – "не-культурны". Американский фермер, русский крестьянин и арабский дехканин, или как бишь там, в равной мере существуют по всосанной с молоком матери "системе не концептов, а правил", а американский, русский и арабский мыслители в равной мере пытаются сперва из этой системы выскочить, а потом – посмотрев на нее снаружи и ужаснувшись, – ее разрушить. И вся разница только в том, что чем западнее и севернее – тем успешней оказалась эта разрушительная деятельность, а потому в Ираке или Азербайджане твоя "культура", допустим, осталась более или менее всеобщим достоянием, а на Западе от нее одни обломки (хотя подчас на этих обломках можно сломать себе шею).
        Я не возьмусь утверждать, что это так или не так. Я не знаю. Но что я знаю – так это то, что "культура" в изложенном тобой понимании этого слова есть мой главный враг, и я готов посвятить всю свою жизнь ее уничтожению. Я воспитывался на Стругацких сперва, на Сент-Экзюпери и Фромме затем, и я твердо убежден, что нравственный долг человека – самостоятельное стяжание своей жизненной позиции. Речь не о бунте против правил во что бы то ни стало, а о том, что нравственная возможность "жить по правилам" возникает, по моим представлениям, только после того, как личность заново, с самого начала эти правила откроет и построит лично для себя.
        На самом-то деле, сдается мне, все совсем не так линейно. И, действительно, какая разница – измеряется ли возраст тех или иных идей и жизненных правил веками или неделями, если обыватель готов их принять без проверки и обсуждения, как готовую данность? Просто ход истории убыстряется, нормы и правила быстрее отживают свое, им на смену приходят новые, а потому в каждый момент времени набор норм и правил оказывается довольно-таки эклектичен. Да, в голове сегодняшнего европейского обывателя намешано немало разнородного, и у каждого следующего поколения этот набор иной. Но мне, в меру моего понимания, кажется покамест, что вектор этих изменений вполне позитивен. В частности, готовность если не принимать, то хотя бы терпеть того, кто не такой, как ты, чем дальше, тем больше прокламируется в качестве нормы, навязывается, вбивается в мозги – и да, для сравнительно немногих эта готовность выстрадана и ответственна, а для остальных она – более или менее чуждое, внешнее правило, – но я полагаю, что нормы и правила могут быть оценены с точки зрения нравственности, и я убежден, что новые нормы лучше старых.
        Еще раз – о правах человека. Они потому и во множественном числе, что они разные и их много, да? И твое требование назвать тебе какое-то одно право ВООБЩЕ человека не кажется мне правомерным – хотя, повторяю, мне-то представляется, что наиболее общее, основополагающее из всех прав человека – это право мыслить (потому что именно способность мыслить и отличает человека), право подвергать все сомнению и до всего доходить своим умом. Это один уровень вопроса. Другой – это исторически развивающееся общее представление о том, что у человека есть права. Какие, сколько, в каком объеме – это меняется. Но дело в том, что ведь и человек не монолитен, у него есть разные грани, разные проявления. Он, например, может веровать в такого бога или в сякого или ни в какого. Может любить мужчин или женщин или мужчин и женщин или никого. Возможно, что завтра возникнут на этот счет какие-то новые идеи – потому что ведь вот последняя идея возникла же вполне на наших глазах, за столетие, и даже известно, кто впервые сформулировал, что такое право должно у человека быть (был такой Ульрихс). Инвариантом всякой идеи о наличии у человека того или иного права является идея выбора. "Культура", как ты ее описываешь, отказывает человеку в выборе.
        Мне очень жаль, что я вынужден отвечать такими простыми и банальными рассуждениями на твои гораздо более сложные, тонкие, эффектные и совершенно, с моей точки зрения, неприемлемые.

        И с прозой Оли Зондберг та же картина. Ты излагаешь очень красиво, очень выразительно, завораживающе, – но всё это впечатления, не более. А если опуститься до аргументов (только не надо мне опять объяснять, что не нужны никакие аргументы, что надо без аргументов все понимать!), – то что же выйдет в сухом остатке? Размытость фигуры повествователя? Ну, есть какая-то размытость... Больше, конечно, чем в большинстве текстов Горалик, но так ли уж больше, чем в большинстве текстов Львовского? Не знаю, не уверен... В маленьком тексте "На общих основаниях" позиция повествователя, как по мне, вполне понятная: "Если бы здесь, в этом подземном переходе, в этой жизни за малого демиурга был я, то..." Прием – другой, чем у Львовского, а пафос – тот же: собственное "я" как единственная мерка, с которой мы можем подступиться к миру. "Биограмма танца..." – текст достаточно крупный, но зато мозаичный, при устойчивости авторского стиля и проблематики напрашивается такая рекомбинация (условно говоря, несколько сравнительно небольших текстов перетасованы и сложены в один, по не вдруг улавливаемой конструктивной логике). У Зондберг больше самоиронии, чем у Львовского или Горалик, это накладывает свой отпечаток, но ту самую общую идею, о которой я говорил в связи с текстами Горалик, ты легко обнаружишь и здесь: "... страдала она, на самом деле, исключительно от несовершенного устройства мира, от того, что не может нога человека пройти сквозь цветы, листья, корневую систему и почву, ничего в них не повредив" – о сказочно богатой баронессе Ротшильд, накричавшей на королеву Викторию за то, что та наступила на клумбу в ее саду. Видишь – всё о том же: будь ты хоть трижды Ротшильд, ты не сделаешь так, чтобы раздавленный неосторожной ногой цветок вновь поднялся невредимым. И "На общих основаниях" – о том же: в любом месте и по любому поводу может возникать точка экзистенциальной обреченности, заставляющая плакать и плакать.
        И вот смотри, последнее, что пишет Оля, – такой как бы дневник в миниатюрах:
        Они повсюду. Объявление на подъезде: "Уважаемые жильцы!", и рядом – "глисты атакуют!". Обрывок разговора на улице: "...не для таких, как мы с тобой". А на обложке кассеты с любимым фильмом – "романтическая фантастика". Раньше было неприятно, а теперь грустно встречать их – они повсюду, и повсюду я с ними прощаюсь. Поколение "таких, как мы" не оставит от этих сочетаний слов буквы на букве и звука на звуке. Язык, в котором нет общих мест спасения, уже потихоньку пробует говорить внутри нас.
        Датировано нынешним февралем. Может быть предъявлено в качестве манифеста.
        Я не против того, чтобы выделить автора из ряда. Хочешь ты выделить Зондберг из ряда, в котором она стоит вместе с Львовским и Горалик, – ну на здоровье, почему же нет? Ряд невелик, выделить можно любого. Меня вообще удивили вот эти проговорки: положение "копирайтерской литературы" прочно, Львовский пишет так, как сейчас писать естественно... Олег, ты от чего отсчитываешь? Я понимаю, каким способом прочно положение Людмилы Улицкой, понимаю, каким – Олега Павлова. А у Львовского и Горалик каким образом положение прочно? Сергей Кузнецов хвалит в "Русском журнале"?

        Да, я согласен, есть прямая связь между этими двумя сюжетами. Но я уверен, что Львовский, Зондберг, Горалик в равной мере (хоть и каждый по-своему) выступают не критиками твоей "не-культуры", а ее глашатаями. "Культура" в твоем понимании (не хочу я вводить какое-то другое наименование, наверняка все это уже давно наименовано кем-нибудь и как-нибудь), с предзаданными нормами и правилами, которые субъект даже отрефлексировать и то не вправе, так же несимпатична им, как и мне, хотя отрываться от нее непросто и подчас болезненно (и об этом тоже есть у этих авторов, сплошь да рядом). То, что приходит на ее место, – смутно, дискомфортно, как любое самостояние. На двух ногах стоять труднее, чем на четвереньках, – зато руки свободны.