В 1972 году мне, тогда 24-летнему молодому человеку, выпала удача прочесть стихи В.В.Набокова. Они меня восхитили, и с помощью того же родственника-дипломата, который мне их привез, я не только переслал автору свое письмо, но и получил ответ, публикуемый ниже.

"Дорогой и юный друг,

тронут Вашим вниманием к моим стихам, потому и не удивляйтесь, если нижеследующее покажется Вам словами человека, слегка тронутого.
        Должен Вас разочаровать: я не только не верю в признание моей поэзии в России, но и предпочел бы его не иметь.
        Первое связано с тем, что счастливых у вас не любят. "Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей", – слова не мои – Платонова, но, поверьте, я догадался об этом много раньше. А о том, что на смену невзрачным людям придут их дети, и догадываться нечего – кто же еще?
        Словесность, которая была забита багровым багром, вынырнет и зарезвится, но зловоние залива не развеется еще сотню лет, каким бы Финским он ни был.
        Психология равенства и страха сменится психологией неравенства и зависти. "Да здравствует счастье!" – скажет человек, ненавидящий счастливых, и издаст собрание моих стихотворений. Признание такой ценой? Увольте, я не хочу быть орудием эстетических опытов и пыток (сокращенно: эстетов и эстеток).
        Но меня не спросят, и книга выйдет. Лет через тридцать Вы раскроете зелененький с золотой каемочкой томик моих стихов в заветной серии "Библиотека поэта".
        Это будет похоже на продолжение отложенной шахматной партии, в которой я играл, конечно, за белых. Позвольте предложить Вам позицию в моем шуточном изложении, пророчески написанном, дай Бог памяти, в 1956 году:

И пока Вы решаете задачу, я попытаюсь отблагодарить Вас за восторженный отклик кратким комментарием к тому, что в нем не нуждается.
        С младенчества я очарован игрой света и тени. Наше появление и наше исчезновение – прообразы этой игры. Шахматная доска и миганье бабочки – из лучших ее воплощений, и не зря я посвятил им столько строк, которые не что иное, как чудесное и бесплотное воскрешение вещественного мира. "...Страница под стеклом / бессмертная, вся в молниях помарок" – та же игра света и тени, и не только благодаря молнии, но и благодаря виду самой страницы с ее чередованием белого и черного.
        Меня всегда восхищали превращения, которыми занимается на первый взгляд природа, и лишь на второй – кто-то еще, неведомый, сидящий в неизвестном ряду и подсказывающий недоступные обычной логике ходы: гусеница становится бабочкой, невзрачная пешка ферзем, кафкианский Грегор – навозным жуком. Так человек пересекает границу и, попадая в другой язык и чужую среду, становится эмигрантом: забавнейшее превращение, когда меняется не он, а окружающий мир, становясь словно бы грохочущим поездом, в котором бедняге предстоит сопротивляться всей памятью, несущейся встречь. И в один прекрасный день превращение происходит с ним самим, и он просыпается на полустанке:

        Возможно, Вам, никогда не бывавшему за границей, трудно вообразить подобную метаморфозу. Но почувствовать себя эмигрантом можно и не уезжая из родной страны, и Вы, проживая в неопрятной империи, знаете это лучше меня. Никуда это не денется и потом. Достаточно будет заглянуть в исследование о творчестве Вашего покорного слуги – скольких макабрических кобр пригрею я на своей эмигрантской груди! – чтобы прочесть что-нибудь вроде (о, запомните мои слова!):
        ...Инвариант поэтического мира Набокова – двоемирие – является во многом результатом семиотизации "жизненного объекта", то есть обстоятельств изгнания. Базовый вариант биспациальной структуры – чужбина/родина – первоначально сформировался в лирике...
        Заграница, не правда ли? По отношению к абракадабре языка, придуманного профессурой ради безопасности своего проживания в комфорте примитивной мысли и притупленного чувства, поэт всегда в эмиграции. Стоит секунду-другую потратить на этот французский замок – разве не французы с их парфюмерией пудрят нынче последние мозги филологии? – чтобы распахнуть двери и услышать их возмущенное и плохо прикрывающее упитанную наготу "Ах!"
        Но продолжим. Один из любимых квадратиков – квадратик окна, эта заблудившаяся шахматная клетка, которая бывает то белой, то черной, в зависимости от времени суток.

        Повторенные небо – небо и окном огненным – огненным окном – чистое отражение: вы видите бледное небо и черный дом с одним окном и затем вздрагиваете на переносе: "...огненным".
        Окно вспыхивает, и вы вновь видите, но с удвоенной силой: загоревшиеся небо и окно. Таков вечер на пустыре и таково счастье. Оно – словно бы удвоение себя, и значит – мгновенный перенос на кого-то:

        Довольно. Надеюсь, мой дорогой и юный друг, что Вы учли почтительное нежелание этого письма разрастаться до неопределенных размеров и решили задачу.
        Боюсь, что и те, кто играл за черных и бесконечно откладывал партию, тоже догадаются (за тридцать-то лет!) о неизбежном мате в три хода.
        И вы знаете, как они выйдут из положения и отомстят за свой позор? Они издадут мои стихи и в предисловии напишут: "Владимир Владимирович Набоков (псевдонимы Владимир Сирин, Василий Шишков) (1899–?) – второстепенный русский поэт..."**

        * Эту задачу я обнаружил впоследствии в сборнике шахматных задач, где она характеризовалась как одна из лучших, составленных Набоковым; для любителей шахмат привожу диаграмму:

        ** Стихи, за исключением первого, цитируются по изданию: В.В.Набоков, Стихотворения, "Новая библиотека поэта", 2002, с предисловием М.Э.Маликовой; предисловие начинается с предложения: "Владимир Владимирович Набоков (псевдонимы Владимир Сирин, Василий Шишков) (1899–1977) – второстепенный русский поэт, переводчик, автор нескольких драм в стихах – родился в Петербурге, в 1918 году эмигрировал, с 1940 года жил в Америке, где писал по-английски, умер в Швейцарии...". Главный редактор – А.Кушнер.