Честно говоря, вот уже неделю не могу найти слов. Знакомство мое с Максимом Ильичом было шапочное, и мемуарная часть неизбежно вылилась бы в набор ничего не значащих мелочей – вроде того, как я единожды в жизни приехал к нему домой в дальний конец Варшавского шоссе, а он вышел мне открывать в роскошном, чуть не с кистями, халате и спросил, не угодно ли мне супа: "Грибной! Со сметаной!" От супа я отказался, но далось это мне с трудом: такая убедительность, такая витальная сила была в его интонациях... Что до чисто профессиональной стороны дела, то многое в наследии Шапира мне просто не под силу, а последнего его труда, исторического издания трудов Б.И.Ярхо, я даже в руках не держал...

        Но и промолчать невозможно. Даже в научном сообществе, кажется, многие не понимают (или делают вид, что не понимают) масштаба случившегося, – но это, как показывает история, дело поправимое. А вот людям сторонним – скажем, литераторам, – вообще может казаться, что проблемы филологии – и, в частности, ее утраты – не касаются ни их, ни, тем более, читателей литературы.

        Среди многих вещей, в разное время поразивших меня в работах Шапира, мне хочется здесь выделить две. Одна – история о том, как воцарение Елизаветы Петровны заставило Ломоносова радикально пересмотреть свои требования к ритмике ямба: пока правила императрица Анна – можно было требовать от ямба полноударности, а имя Елизаветы ложилось в размер только при условии пропуска ударения. Другая – про то, как Сумароков в какое-то оперное либретто (книга осталась в другой стране, проверить мне сейчас негде) включил в качестве какого-то заклинания странный, сбивчиво-неуклюжий по ритму фрагмент – и Максим Ильич догадался, в чем тут дело: это поэт составил такой миникаталог доступных ему стихотворных размеров, по кусочку от каждого, такая виньетка с именем писца на полях летописи.

        Первая история – про то многое и различное, что предлежит авторской работе поэта и – сознаёт он это или не осознаёт – ее предопределяет. Вторая – наоборот, про то, что́ поэт зашифровывает и прячет от поверхностного восприятия, оставляя конгениальному интерпретатору, когда бы – пусть хоть через два с половиной века – тот ни явился. Где-то между этими двумя крайними точками лежит всё, что возможно в поэзии, – в том числе доступное всем и каждому с первого предъявления, безо всякой, допустим, филологии. И на этом основании торжествующие мещане, по недоразумению называющие себя интеллигентами, не устают объяснять, что поэзия филологии ничем не обязана: ну зачем мне, в самом деле, микроскоп, если я своими глазами вижу, что тут совершенно ничего нет! и как могут быть какие-то инфракрасный и ультрафиолетовый, когда вот же: черное, белое и ничего больше!

        Мне приходилось так много отбиваться от вздорных обвинений по адресу современной поэзии в том, что она пишется для филологов, что теперь я должен сделать над собой усилие, чтобы вымолвить: да, и это тоже – поэзия пишется для филологов (и не современная – любая). Потому что филолог – это и есть идеальный (или, если угодно, провиденциальный) читатель. Не бесстрастный патологоанатом, а тот, чья эмпатия базируется на знании и понимании. Иной читатель видит в стихотворении не столько поэта – говорящего с ним Другого, – сколько себя.

        Поэтому заинтересованность поэта в филологе – это заинтересованность в том, чтобы кто-нибудь когда-нибудь прочитал его с наивозможным бескорыстием и самоотвержением, не ради себя, а ради его самого. И уж затем, быть может, помог другим увидеть его лучше и взять у него больше. Потому что и взять у поэта что-то для себя – тоже надо уметь.

        Шапир мало занимался современными авторами: немного Приговым и Кибировым, вскользь Рубинштейном, плюс юношеская работа о стихах Александра Страхова (помню ее по самиздатской распечатке, благоговейно передававшейся между студентами МГУ в середине 80-х). Но вот эта способность совершенного самоотречения перед автором была ему свойственна как мало кому из коллег. Особый тому пример – работа о Батенькове, увлекательный филологический детектив: многие страницы тончайшего анализа для того, чтобы в итоге признать: мы не знаем, что перед нами – подлинные тексты поэта середины XIX века или виртуозная мистификация; наши попытки разобраться в этом оказались безрезультатны, и, стало быть, мы должны думать дальше, изобретать новые методы анализа, чтобы авторская индивидуальность гарантированно могла быть распознана и ограждена.

        От мельчайших нюансов ритмической структуры Шапир легко, естественно и логично переходил к самым глобальным обобщениям: о ритме вообще, о самой природе стиха. И опять-таки: многим в поэтическом цехе может казаться, что это их не касается, что в определении стиха вполне возможно обойтись формулами вида "это двух соловьев поединок", а двойная сегментация – праздная выдумка ученых педантов. Нежелание знать еще никому не делало чести. Но дело не только в этом. Опора исключительно на собственную интуицию ведет поэта к абсолютизации собственного опыта, к замыканию в круге определенных художественных идей и эстетических понятий. Понимание общих принципов – основа для возможного принятия непохожего и субъективно неблизкого. От принятия – один шаг до присвоения: чужой опыт обогащает, особенно сейчас, когда отдельные ветви некогда общего поэтического ствола разошлись довольно далеко и добрая доля неожиданного и плодотворного – плод скрещения различных, сколь угодно далеких линий.

        Наша общая утрата, господа поэты, – не в том, что Максим Ильич (а до него – Михаил Леонович Гаспаров: вот два имени, которым суждено теперь всегда стоять рядом, лёд и пламень новейшего русского стиховедения) о ком-то из нас не написал. Он и не написал бы, скорей всего: сегодня русской поэзии не особо его занимало. Наша утрата в том, что в одном из возможных дискурсов о поэзии Шапир держал сам уровень разговора на исключительной высоте. А дискурсы – сосуды сообщающиеся, хоть и по сложной системе шлюзов: подъем стиховедения ведет к прорывам в более "демократических" разделах науки о литературе (потому что стиховед с большой буквы, каким был Шапир, подвергая анализу "как?" стиха, всегда выявляет в итоге новое в его "что?", в его "зачем?", в его "почему?"), дальше – к подъему критики (которая, в норме, как раз и адаптирует к своей медийной функции новейший уровень понимания, достигнутый наукой)...

        Друг и соратник Максима Шапира, Сергей Мазур, проводил его горькими словами: "Максиму Ильичу Шапиру досталась тяжелая смерть. Потому что век умер раньше него". Мне хочется думать, что он ошибается, и век Шапира в русской филологии еще настанет. Но ведь и век Тынянова и Якобсона не настал еще, и даже в том, что состоялся, хоть на пару десятилетий, век Лотмана, я бы усомнился. Не могу вообразить, откуда и как может явиться сегодня или завтра кто-то равномасштабный всем названным, – но ведь и Шапир возник (пусть поправят меня знающие больше) словно ниоткуда: где его корни, где научная школа – не в выморочном же позднесоветском МГУ, где он учился 15 лет (поступил в 79-м, диплом получил в 94-м, – для сравнения: от диплома до докторской степени понадобилось только шесть лет). В книгах – а книги доступны и сегодня (благодаря Максиму Ильичу – и такие, о каких 20 лет назад мечтать не приходилось).

        Как писал Евгений Харитонов, "надеяться никогда не поздно". Сорок лет блуждания по пустыне вот только начались. Бог даст, сумеем их пережить, не утратив ничего главного, – дальше пойдет новый отсчет. И литературоведение по Шапиру, точная гуманитарная наука, ляжет в начало координат.