конопель стала пеплом. лето пропело.
убирает под панцирь прозрачный пропеллер
нарисованный линией тоненькой гелевой.
где ты бегал?
где твой лекарь?
переболел ли
аннабел ли?

опалила свои ли ресницы густые?
на губах воспаленных малина застыла?
на столе по стеклу струйкою стеариновой
все стирает
но с ран кожуру отдирает
все вбирает
черной
пуховой
ночною
периной.

мы и сами сосновые иглы ласкали,
музыканты смычками виолы терзали.
каблуками –
по асфальту.
внезапно
стрекоза замирает
и мальчик роняет ранет,
но не плачет
и саммер
умирает
застывает на маске гримаса
и мира нет

и ран нет

на мостовой
на мосту на лесенке рысью лисьей свистом-песенкой
месяц за месяцем засыпается прелой листвой

там тепло
там твой дом в эту кучу компоста
просто лечь просто сумерки кутают плечи
легче перечня номеров телефонных
незнакомок еле в окнах
прорисованных сонных

нам навстречу дует ветер с востока
скорее с норд-оста
настигает нас стегает нас калечит

и только речь твоя лечит

1.

там на поле выбеленном вздыбленном но отделенном от неба
в вязкой среде раз за разом пожирающей шаг за шагом
взмах за взмахом взбивая вату в которую тело одето
эквивалент усилия – влага
эквивалент времени – лезвие палеолита
его самозатачивающаяся бритва

2.

поле изрыто
оспой картофельной
плоть его вспорота
скифское золото тускл блеск его
а мускулы и копыта –
полая гальванокопия

3.

чернозема жирнее нависала жара над осколом
и к осоке прижалась мошкара словно перед грозою
сколько копий еще прорастут будто зубы дракона
сколько рыб брюхом вверх поплывет по торцу по донцу и по дону

4.

армии на полях потерявшие плоть потерявшие голос
ангелов что парят как мираж над осеннею степью нагою
что горят ярче радуги ярче магния ярче кричащих неоновых литер
мы не видим

5.

дикое поле холмы или могилы
похоронили и сами погибли и самих забыли
стали уста их глиной
стали земли целинными
ковылью скованными

стали были былинами

стали былины былинками

1.

не горела калина
на линиях снегири

не пила бы из копытца
под киевом у криницы

сколько воды выпито
посыпанной пеплом-полынью

звереныш его белобрысый
пьет горстями из припяти

2.

лепила из пластилина
ничего не вылепила

палочки не разделила
простыни не застелила

платье молоком закапала
потом в уголке плакала

все из рук валится
высыпается как сквозь пальцы

3.

стояли с сережей на площади
дети тоже подошли

смотрели снизу вверх
тролли орки ли звери

кто вы племя нелепое?
где она дочь директора?

окраина с пустыми заводами
оскалилась разбитыми окнами

1.

собирает разорванные тетради забирает забирает ничего не возвращает
ничего и не надо все сор из карманов фуфайки ватной-латаной
вытряхиваются крошки махорки крошки хлеба на землю не падают

(которую стрелы щавеля уже продырявили
которая парит как журавль за морем)

ах горе мое дощатое щели рукавами затыкаю
выводок котят пищат глаз еще не открывают
и ничего не бывает кроме. один
в этом доме старый клоун удавившийся на гардине

2.

запах бензина радужные его пятна крошечная капелька цивилизации
залезает за ворот по хребту пробирается по нёбу размазывается
на черных нарах за забором за станцией нара за боровском
за старою колокольней проходит молодость
которую собираю

3.

и там тоже облака скомканные серые как газета на гвоздике
шершавый шифер жадно влагу впитывает олвейс
небо менструирует непрерывно и красный месяц ее выкидыш
а бетономешалка ее вкладыш

4.

отчаянье рыбы ей так не хотелось сочится становится коричневой
не хотелось разваливаться думала справится
намеревалась спариваться а не расставаться
теперь извивается больно ей молится-чертыхается

5.

ковылем перекати-полем без корня там травы летают как в асканья
скифское порно с каменными сосцами с каменным влагалищем
зелена-салатова заливная керамика казацкая
скакали до ночи костры жгли слагали сказания былины-были
разорванные тетради их не сохранили не уберегли

Мякоть хлеба, плоть спелого плода, сладость меда,
Лето лепит кисть, лоб, локоть. И капелькой пота
Что стекает по впадинке розовой сбоку хребта
В мир стихами осторожно прокрадывается красота.
Бились об пол фонтаны дурманящего вина.
Голых ног не порань о стакан, о ковры, о меня.
Не лишись своей чести напоровшись на ветерок,
Оставайся не-вестой, недотрогой, пророчеством в срок.

Остается до осени сладкая капелька, сон.
Плотью спелою досыта ты накормишь взбесившихся псов.

ученица соблазняет апексимову ты бежишь и исчезаешь с фотоснимка
неба синь над оторопью недоброй выбелена перекисью облака
солнце врет ноль около анабиоз колкое веретено выпало давно из
задави меня плиз яркокрасный мерс

лилии белей белее каллы как стаканчики чок-чок бортами
как угонщики в колготках из нейлона с лайкрою вплетенной от дюпона
с магнумом за поясом с карманом отягченным холодом гранаты
и вопит истошно голос рации призывающий без боя сдаться их
ласточка ты реешь в облаках

кошкою мяукаешь и рыщешь ищешь по углам комочек рыжий
запах хедендшолдерс тапок лапок волосков царапок розоватых
целовать бы мог и трогать ласково перламутр растворенной раковины
и не можешь сам себе помочь

визуальные волны плывут от балкона как в морозное утро вонзается колокол
так что видны реснички хламидомонад что стоят у соседней гимназии в ряд
как ильич в воробьином помете веков режет жестом оратора твердь облаков
как распластанный шмякнутый о бетон детским визгом исходит

здесь никто не любил никого

колесо повернет заскрипит карусель карамельный ледок заласкает апрель
ржавой каплей качнется непрочный карниз низ глядит

и ребенок рукой тур д'эфель охватив замирает от страха но вниз не глядит
не гляди на меня не люби

над пролетом моста электричка гудит семя глёта зашитое прямо в язык
тёрн чернеет и черно рябина рябит
здесь не помнит никто не забыт

не дави ты на жизнь надорви подсмотри что за выигрыш прячется там внутри
на веревке белья паруса-парашют отправляют балконы в бессрочный маршрут
на столе самовар закипал-горевал и смолою плеваясь трещали дрова
с новым утром поет нам уют

абрикосовы полосы синьки аквамарин стразы калейдоскопы

из осколков сомнамбулы из болота песка очерненных

позабавить свой навык позабыть про прозак

небывает небудет никак

но улыбка как обморок но истерики смех на добре

травести лживых образов на рояле стучат

из льда алкоголя из холодка голой похоти хохота обнажают оскал
так течет неизбывно тоска

1.

Море сухое останется пеплом на пальцах.
Раскрытые створки доски, скрипят парты,
А я у окна. Смотрю, как на иглах, на кольцах
Качаются дети. Качаются капельки марта.
Пейзаж нарисован иглой. И куда ни направишься,
Все тем же немым порошком, той тоской, серым пеплом отравишься.
И горькое горло сухое пронзила иголка,
Но мука несносная ей показалась недолгой.

2.

Я ничего не читала и не учила.
Я просто таяла как свеча. И что взамен получила?
Не коробочку леденцов и не разноцветные нитки,
Не волос завитки, не потрепанные открытки
С цветами. И горсть медяков я не получила,
Скользким их холодком я синяки не лечила.
Только два пятака на глаза и пятак за щеку,
Дали мне (но онемела рука) и отправили на реку.

как колокольчик адель анель тает стекольный на кончике языка леденец
краской свекольной измазанною щекой ласково солнышко гладит незна ничего
пляска ладоней под арабскую вязь гашиша ловля лисёнка

нас не догонят не говорить не дышать

помнится и черно-белое почти что немое кино школьного мела

только составы стучали-качали печаль ныли суставы лечил обжигающий чай
только не верь за спиною захлопнулась дверь только не бойся

где ты теперь мой лисёнок и где я теперь

Снег, который тебе открывает путь
Слепит-лепит, рукой-огоньком будь
Бубном, на морозе оглохнувшим бубенцом,
Дамой бубновой с оборванным уголком.
От дальней дороги, от казенного дома и от чумы
Оборони – рытвины да колдобины на пути одни,
Песней прощальной – шарф достану из рукава –
Даль оглашает горе мое – распахнутая синева.
Со всеми вещами, с оскоминой от соленого сухаря
Будем прощаться рук не смыкая и слово не говоря,
Не повторяя
"Давай заново".
Занавес.
Замять.
Заря.

1.

Отвечает
Моему состоянию то, что пощечиной сечка встречает,
То, что черный забор колокорона лопнувшей банки венчает.
Изо льда в морозильнике, из оплывов застывшего жира
Коммунальные песенки, словно опарыши, сами собою сложились.
Сторожили движение каждое глазки мышиные,
Комариные песенки колыбельною милой служили:
Как в изорванных клочьях декабрь остывающий вымерз,
Как фонарная жесть напевает-качает крыльца шаткий клирос.
Как узнать мне твое настоящее имя?

2.

Полусонные сумерки разойдутся перед фонариком важным.
Каждый столбик как суслик жует носом воздух протяжный.
И по ниточке ветра, клубок терпеливо мотая
По околице бродит кошачия поросль молодая.
Обернемся, ударимся оземь, и – с ними, обновленными, молодыми.
Ну скажи, хоть когда-нибудь я узнаю твое настоящее имя?

[anima tabula rasa]

кабы была душа моя чистая доска ...
бабы у трубежа ковры полоскали
синь и кармин как в иранском простом кино
пространство жасмином, сиренью изранено

душа моя, только стриж над тобой
взмах, два и – летишь, и – любовь

[anima forma corporis]

душа твоя в каждом изгибе тела
что бы ни делала ты – до предела
словно бы пела рука, вторила ей другая
словно стихи, сложенные в оригами

душа, невидимая через видимое
ласточка лети-режь любимая моя

* * *

твердь отворила словно бы нотным ключом
какая акустика в зале нерукотворном таком

аукнулось и завибрировало в мембране ушной
гулом откликнулось в туче раненой, грозовой

аве, мария, пройди по траве босиком
ринулся рой комариков за тобой косяком

и задыхаясь нежность мешая и боль
маленький шарик-фонарик катится за тобой

эмму блю
нужно убить
сонный блюз
ночь неоном рябит
он трансвестит
он глотает глазами глюк
я люблю

я люблю
я почти что кончаю, но
не хочу
чтобы кончилось это кино
а хочу
чтобы девочка томно глазами скользя
мне сказала
что этого делать нельзя

я хочу
быть струной
быть как этот ночной неон
позабыть
все, что не ночь
что не сон
чутко чу
как плечом в темноте повела
я не хочу
чтобы эмма блю умерла

колеблясь на плотном ветру во влажном растворе августовской атмосферы,
ветви дарят обетование на иную землю дар надежды и дар веры.
ах, а я – самая малая малость, мельче запорошенной горошины,
а поди ж как нутро камнем сжалось, как сердце гулко колотится.
о как много голых ног, ключиц, перебивов пульса,
нагого бога оторопь – коснуться, чтоб никогда не проснуться,
смятенье чувств и еще самого малого пожара лета.
твой сон чуток и ты еще совсем не одета.
на спине пересчитаю звездопад окаянных родинок
и к стене или этап и тоска по нашей небесной родине,
по рукам на которых темные волоски, мраморные волокна вен.
ты страна, территория обитания, где в изобилии водится заяц обыкновенный.

из бутылки пена проливалась на хельнвайна
изобильно сперма подступала к векам-венам тайно
мертвое вино черно от косточек раздавленных
пело и цвело и соком наливало дальних и оставленных
мертвый микки маус тень его жены лики и личины педерастов
зову покоряясь преображены в стройные ряды вливались радуясь
зуб оскалив губы надорвав

и ряды полотнищ на веревочках
на глазах толпы на облачных ветрах полощатся
лики их веки их-глаза губы тяжестью зажаты несказанною
лились жалили срезали липли глупо к каждой капле сострадания
избранные кем готфридом-христом какой чрезвычайной тройкою
выбыли совсем
нетронутым листом оставшись в пепле по случайности

и в сердечке птичьем в венках полных дерзновения

золоченые иглы чикаго
над облаками висят и не тают.
их пожаром, их облаченьем парчовым, чеканным
ангелы так ли по шпилям соборов стекают?
так ли, в такт ли им падают капли?
лапки ангелов, их лопатки, родинок крапки,
щеки их так ли измазаны краской стыда или лаской?
на верхотуре такой не опасно без каски и без запаски?

где самолеты давно уже не летают, а сразу падают,
они стоят рядами как бомжи на майдане и виду не подают,
поют-радуют.
они рыдают, но слез постыдных не стирают крылами.
они последние из тех, кто за гранью стыда, кто за рамой морали,
кто молитвы одними губам слагает,
кто горит – не сгорает,
кто знает одно только слово – кровавое abend.

... как повешенные, земли не касаясь босыми ступнями.

капли нежности собираются в ливень бешеный,
волны нежности ввысь вздымаются, как цунами,
все сметают, жертв не считая, правый суд не верша.
и чикаго внизу
лежит как разрушенная варшава.

1.

По миру я бродил немало,
В бомжатники чрез окна лазил –
Дни и труды
Где злой булыжник смазан салом,
Где лопал брызги садо-мазо
Златой струи.

2.

Моя Москва не сад, не сталь,
А злой комарик у виска.
Ключом исходит чай турецкий,
Разломлен плавленый сырок,
Сквозь занавеску свет нерезкий,
Сквозь форточку сквозняк сырой.
Молоки блеклые селедки –
Солено лакомство соседки.

3.

Потом по мрачным переходам
Карабкался, покрывшись потом.
Пар человеческих зловоний
Сквозь ноздри мозг навек запомнил,
И на обрыве возле речки
Дух чуял утлый, человечий,
Нагого нищего житья,
Жратвы, шкворчащей комбижиром,
Несвежесть нижнего белья,
Перелицованного трижды.
Хотел на волю, чтобы ожил,
Продрог, покрыт гусиной кожей,
И гулкий сон пустынных улиц
Фонарь до утра караулил.

4.

Я видел дерево кривое
Трепещет листьями нагими,
Я чувствовал – оно живое,
Но только позабыл как имя.

5.

Глухим отчаяньем убит,
Микроскопических глубин
Немую бездну не заметишь,
Не спишешь человечью ветошь.
И пусть лежит, истлеет в срок
Дрожащей нежити мирок,
Неразличимы в горстке праха
Ни склизь его, ни прель, ни запах.

* * *

Что читают на жестких сиденьях пригородных электричек,
Что качают за бортом фонари
                              и плоскости стен озаряющий отблеск мистический?
Из Сандрара голову я вынимаю движением резким,
Иллюстрирует ритм транссибирских составов натруженные подвески.
Параллелепипед, в котором парит прозекторский свет бесприютный,
Люди в лужи бумажные окунают дыхание мутное –
Испаренье газетных плевков и урины прокисшей брошюрок рублевых:
Продолжается бред монотонный предместных путей бестолковых.
(Ах, когда б протянуть цепь моих ежедневных движений,
Я бы шарик земной по экватору вброд
                                  пересек этим шагом саженным!)