Валерий Нугатов - Клуб почитателей взгляда Александра Ивановича -

ВАЛЕРИЙ НУГАТОВ

Клуб почитателей взгляда Александра Ивановича

              Александр Иванович взгляд имел, не похожий на другие взгляды. Не всякий замечал эту его особенность, но если уж кто замечал, то всегда утвердительно и с готовностью кивал на пущенное вскользь и как бы с разведывательной целью замечание собеседника о том, что взгляд у Александра Ивановича какой-то не тот, весьма занимательный взгляд. Между двоими людьми устанавливалось своего рода негласное сообщничество, они начинали понимать друг у друга многие такие вещи, которые ранее оставались за ободком их внимания, и воспринимали их отныне как родственные им обоим черты, чаще задерживали глаза на лице, руках, платье своего визави, да и во всем остальном вели себя заметно по-другому. С этих пор их можно было без колебаний уж называть "парочкой", и когда в разговоре кто-либо упоминал одного из них, то, как вполне естественное, разумел обязательно и другого, и наоборот, но не потому, чтобы эти двое стали теперь друзьями, "коллегами" и проч., а оттого, что каждый из них разом и навсегда утрачивал былую свою индивидуальность и уже не мыслился в отдельности от другого и в своем суверенном праве. Мало кто задумывался над тем, в чем же здесь фокус, по обычной привычке человеческой нисколько не задумываться над вещами, пускай даже самыми удивительными, но не имеющими к нашей персоне определённого касательства. Ну стали два человека одним, ну странно как-то стали они этим одним, без причины видимой, так ведь и без особого ущерба для нас! Так зачем же нам суетиться, тревожиться, пытаться дознаться, разрушить какую-то тайну, не имеющую для нас ни на вот столечко интереса, тратя время и силы, которые мы могли б употребить куда разумнее, куда с большей отдачей? Попадаются, впрочем, в свете умники, действующие вопреки собственному благу и впутывающиеся во всевозможные истории на беду себе и своим близким, несмотря ни на что не вывелись они покуда. Такой человек часто принимает свое пустейшее любопытство за знак одарённости и пристального внимания к природе, а свою болезненную расположенность к слухам - за профессиональные качества сочинителя. "Пронырами" правильнее всего было бы назвать их, и отбивание от них очень часто представляет осязаемую проблему. Однако от прирождённых проныр проистекает не один только вред (хотя главным образом именно вред), но и некоторые похвальные последствия, ибо они обращают внимание людей недостаточно наблюдательных на вещи, которые, пребывая в стадии созревания, не грозят ещё им никакими опасностями, но, до конца вызрев, могут навлечь на них большие неприятности и даже бедствия. Хотя, чаще, конечно, всё происходит в точности наоборот, и людей праздных и любопытствующих корят совершенно справедливо.
              По правде, Александр Иванович не принадлежал к таким. Что же за человек был Александр Иванович и что мы можем сказать о нём помимо того, что уж сказали: о странности его взгляда? Стараясь выделить в нём другие разительные черты, будь то привлекательные или отталкивающие, любой доброволец разочарованно остановился бы перед тем обескураживающим фактом, что Александр Иванович был человеком ни с какой точки зрения не интересным. Не было в нём ровным счётом ничего, и даже пресловутый взгляд существовал как бы отдельно от него. Имелось две обособленных единицы: взгляд Александра Ивановича и сам Александр Иванович. И если бы в присутствии людей, рассуждающих о его взгляде, кто-либо имел бы бестактность заговорить о самом Александре Ивановиче (о, апогей моветона!), то он был бы окачен величайшим презрением, его вес в обществе катастрофически упал бы, его сторонились бы как прокажённого, избегали бы, как профана и мужлана, ничего не смыслящего в вещах, элементарных для человека светского, и, возможно, подобным третированием довели бы человека, в общем-то неплохого, до отчаяния и самоубийства - настолько разнились две эти единицы. Не считалось зазорным беседовать о взгляде Александра Ивановича в его же светлом присутствии, так, словно бы связь между ним и его взглядом была чисто случайной, словно бы каждый из говорящих подразумевал: должен же кому-то принадлежать взгляд Александра Ивановича, так почему бы ему не принадлежать хоть тому же Александру Ивановичу, но в то же время это ещё совсем ничего не решает, и не следует путать вещей, связанных одна с другой в силу ничего не значащего совпадения. Да и сам Александр Иванович нет-нет да и вворачивал в разговоре какую-нибудь остроту (как всегда, крайне бесцветную, избитую и несмешную) или серьёзное (серьёзное-пресерьёзное) мнение о взгляде Александра Ивановича и таким образом мог поддерживать беседу о столь занимательном предмете в качестве "статиста", что ли, на светском рауте. То обстоятельство, что взгляд, занимавший наиболее проницательные умы общества, принадлежал именно ему, не вызывало у него ни (казавшейся бы в других случаях законной) гордости, ни смущения или других подобных чувств - Александр Иванович находился на уровне своего положения, и за это его разве только не притесняли и не травили.
              Впрочем, нельзя, не погрешив против истины, утверждать, будто бы Александр Иванович был вполне равнодушен или хотя бы лоялен к своему (- да простится нам такая вольность) взгляду. Он относился к нему с повышенным вниманием, благоговением и трепетом, как к чему-то, что ему доверили, но чего он считал себя в душе ничуть не достойным, да и не дерзал таковым становиться. В то же время Александр Иванович терпеливо нёс свой почётный крест и не роптал, воистину, не роптал. Он лишь заботился о том, чтo полагал общественным, а ни в коем случае не своим достоянием, и всегда прислушивался к мнению знатоков и искушённых в метафизических материях людей, беря на заметку здесь и там обронённые ими фразы и загадочные междометия. Так, например, К-л К-ч как бы между прочим отпускал, отходя от зеркала: "Зелень-то, зелень, ан нет той зелени!" И Александр Иванович тут же смекал, что восклицание это относится к нему, и даже нет, не к нему, а к тому, что гораздо важнее и дороже его самого, как для него самого, так и для общества. Он ходил по залу, перемещаясь от одной группки к другой, лавируя между дамскими взорами, привольно и лениво блуждавшими вдоль окон и стен, и мысленно повторял полные тайны слова К-ла К-ча. Александр Иванович вдруг натыкался на него то в одном углу зала, то совершенно в другом, а то и в совсем неожиданной комнате за неожиданным занятием, а К-л К-ч внезапно отвлекался от своего занятия и, даже не глядя на Александра Ивановича, со слегка обиженным видом отстранялся от человека, с которым только что беседовал, словно бы перервав речь на полуслове, и решительно уходил прочь, чем погружал Александра Ивановича только в большее замешательство. В иной раз К-л К-ч начинал басовито хохотать, стоя к нему спиной, а затем резко оборачивался, метал мгновенный, озорной и в то же время тяжёлый взор в Александра Ивановича, прожигавший его до самого дна его совестливой натуры, и мигом улетучивался. Александр Иванович еле слышно бормотал ставшую для него в этот вечер сакраментальной фразу, потел и пыжился, но не роптал, в самом деле, не роптал. К утру он доходил уж до высшей точки отчаяния, метался во все стороны, пытаясь то укрыться от вездесущего, всезнающего и безжалостного К-ла К-ча, то найти его и умолить своей беспредельной кротостью. И тут-то, в самый последний момент, К-л К-ч одним жестом, одним мимическим движением или даже обыкновенным вздохом разом давал Александру Ивановичу всё понять, да так ясно и исчерпывающе, что Александр Иванович в сердцах называл себя про себя дураком и тугодумом за то, что не мог раньше догадаться о таких простых вещах и изводил всю ночь себя самого и несчастного К-ла К-ча, также переживавшего в эту минуту неописуемое облегчение. Остаток ночи Александр Иванович бодрёхонько вышагивал по всему залу с сияющим лицом, удивляя некоторых не особо притязательных дам обычно не свойственным ему изяществом телодвижений и встречая холодное, молчаливое, усталое одобрение на лицах прочих знатоков, вконец измученных его сказочной бестолковостью. Он словно бы тихим голосом говорил им: "Нижайше и всепокорнейше молю вас о милосердии и прощении, но таков уж я, прости Господи, дуралей, что и самому за себя стыдно до ужаса." Ему прощали, но только до поры. На следующий раз миссию, аналогичную К-л К-чевой, брал на себя, скажем, П-р А-ч, а этот уж все соки из тебя выжмет, лишь бы только настоять на своём. Он мог просто взять и переложить салфетку с одного места на другое и будто бы ненарочно так манжетой подогнуть её краешек - и всё, а ты поди-ка разбери, чтo здесь к чему. Александр Иванович давно уж окрестил П-ра А-ча за глаза душегубом и боялся его пуще смерти. Но что такое страх П-ра А-ча пред лицом столь великих дел!
              Было время, когда в светских салонах упоминать о взгляде Александра Ивановича было весьма рискованно. О нём говорили шепотком, в уголке, полунамёками, понятными, да и то не всегда, лишь скудной горстке посвящённых. Видимо, с той поры повелось "темнить" в разговоре об этом ни с чем не сопоставимом предмете, и этой привычки приверженцы культа не бросили и поныне. Кто первым открыто заговорил о нём? Уж, во всяком случае, не Александр Иванович, который был поставлен перед фактом гораздо позже, после того как за него уж всё было решено и предрешено и ничего изменить было уже невозможно. Отдавая должное его мужеству, подчеркнём показательное смирение, с каким принял он свою судьбу. Никто из интересующихся не звал его в свой круг (увольте-с!), но по каким-то едва определимым импульсам он наконец осознал, что такой кружок образовался, и не столько вокруг него, сколько вокруг чего-то, имеющего, конечно, к нему отношение, можно даже сказать, прямое, однако настолько от него отличающееся по величине и ценности, что сам он рядом с этим нечто выглядел красноречивым пустым местом. Александр Иванович никогда не был о себе высокого мнения, да и никто другой никогда не старался внушить ему, что он представляет собой нечто большее, нежели самое заурядное ничто. Однако столь бьющий по глазам контраст поначалу привёл его в тяжкое уныние, которое абсолютно некому было унять. Но даже это безраздельное уныние не породило бунта, что по праву следует поставить в заслугу Александру Ивановичу. Нам не хотелось бы, чтобы читатель решил, будто бы мы пытаемся приравнять Александра Ивановича чуть ли не к святым, как может показаться при беглом взгляде. Нет, он не был святым, более того, он был одним из наипоследних людей, но просто всегда действовал соразмерно своему антропологическому рангу, что встречается не так уж и часто, и это-то нас в нём отчасти умиляет. Мысли об избранничестве, гении и величии были ему одинаково чужды и даже непонятны. Но чувство долга было в нём необычайно сильно. Столь же сильным обладал он чутьём, позволявшим ему без труда отличать светские забавы от настоящего призвания. Почти полное отсутствие рефлексии избавило его от разрушительного внутреннего разлада, каким страдал бы на его месте всякий честолюбивый, мыслящий, но изначально бесплодный человек. Александра Ивановича спасала его вопиющая ограниченность и тупость, так потешавшая и раздражавшая впоследствии членов кружка, которым недоставало, в отличие от него, имевшего её с избытком, доли чистопородной "ослиности". В то время как аристократы утончали себя до самой невозможной степени утончения, Александр Иванович оставался беспросветно туп, но при этом целен и крепок как кремень. Над ним можно было глумиться, издеваться, унижать его, но он сносил всё, а для законченных аристократов это было обиднее всего. Самому Александру Ивановичу тоже приходилось несладко... Но здесь пролегает та воображаемая грань, заглядывать за которую не позволяет нам чувство простительной человеческой брезгливости.
              Прежде чем был создан "Клуб почитателей взгляда Александра Ивановича", произошло несколько мелких событий, исподволь подведших наиболее просвещённые умы к необходимости создания такого общества. Люди со стороны, по недоумию своему, не делали никакой разницы между его членами и масонами и в обыденной речи отзывались о "Клубе" как о "ложе", доказывая этим свою безграмотность и неотёсанность и коробя слух людей сведущих. Нельзя измыслить вещей более не похожих одна на другую, чем масонская ложа и "Клуб почитателей". Это были, как говорится, небо и земля. Ещё менее сходства можно было бы найти между "Клубом почитателей" и каким-нибудь, скажем, "Клубом любителей расписать пульку". До такой постыдной аналогии не смогли бы, наверное, додуматься даже самые легкомысленные и безмозглые денди. "Клуб" был нечто особое, и, говоря о его "создании", мы допускаем явную лингвистическую неточность, вызванную не столько бедностью словарного запаса, сколько уникальностью самого явления, не подходящего ни под одно определение. Логично было бы предположить, что "Клуб" начался с одной-единственной ячейки, которую мы уже как-то назвали "парочкой", и возник спонтанно вследствие мыслительного резонанса, импульсом к которому послужил природный феномен. Сейчас очень трудно, если вообще возможно, установить, из кого же состояла эта первая ячейка, тем более что сразу же после её возникновения обе составляющие её части утратили всякую автономность и слились, как уже было сказано, в одно переливчатое целое. Попадая в радиус магического действия взгляда Александра Ивановича, люди быстро и необратимо уподоблялись друг другу, но полного их обезличивания при этом не наблюдалось, и это-то было наиболее характерно. Со стороны (хотя как можно судить о чём-либо со стороны?) всё выглядело примерно так: представьте себе некую гладкую поверхность, где расположена довольно крупная выпуклая капля воды, в которую добавлено немножко розового пигмента. Некто невидимый с помощью пипетки помещает на ту же поверхность в непосредственной близости от этой капли ещё одну, в два раза меньшую и подкрашенную другим, например, изумрудным цветом. Спустя непродолжительное время первая капля в силу естественных причин обязательно притянет к себе вторую, и обе они внезапно соединятся полуцилиндрическим канальчиком, образовав подобие прозрачной амёбы. Если бы мы могли максимально замедлить этот процесс, то увидели бы, как у каждой капли из бока постепенно выпячивается округлая "ложноножка" и как обе эти "ложноножки", подрагивая, тянутся навстречу друг дружке, пока, наконец, не смыкаются и не сливаются в одну водяную дорожку. Об их взаимном обмене своей субстанцией можно судить по диффузии красителей, проникающих один в другой, и следующей за этой диффузией волшебной перемене цвета. Эта перемена будет полнее и явственнее в области слияния двух капель, на периферии же как первой, так и второй, мы обязательно заметим тонкую, но хорошо различимую полоску, с одного края - светло-розовую, с другого - изумрудную. Если бы мы оставили обе эти слившиеся капли в покое, возможно, они бы претерпели сплошную диффузию и приобрели бы равномерную грязноватую окраску. Но некто невидимый помещает в непосредственной близости от этого водяного образования новую каплю, на сей раз лимонного цвета, процесс взаимного притяжения и слияния возобновляется, и равномерность распределения субстанции по всему объёму воды нарушается вновь. Дабы постоянно поддерживать перемещение жидкости внутри слившихся капель, необходимо регулярно помещать рядом с ними всё новые и новые капли различных цветов, без остатка заполняющие предоставленную им гладкую поверхность густой сетью разнонаправленных канальчиков. Так схематически можно изобразить структуру и принцип роста "Клуба почитателей взгляда Александра Ивановича", динамичного и стохастического образования, в которое оказались вовлечены многие выдающиеся личности.
              Как и во всём остальном, что связано со светским обществом и его условностями, здесь также не обошлось без своеобразных внешних атрибутов принадлежности к братству, которые выработались сами собой и носили обманчивый, если не сказать "вводящий в заблуждение" характер. Так, среди "почитателей", как обычно именовали себя члены клуба, был заведён обычай курения длинной, старомодной трубки, носившей на себе "следы времени". Появление новой "старинной" трубки, отполированной и опалённой несколькими поколениями курильщиков, в зубах очередного "почитателя" приветствовалось бурными выражениями восторга, овациями и криками "браво". Обладатель такого сокровища становился подлинным "гвоздём" вечера. Он получал завидное право надменно, медлительно попыхивать то в одном, то в другом конце зала, не присоединяясь ни к одной группе и держась на почтительном расстоянии от дам, испускавших шумно-влажные вздохи при каждом небрежно выпущенном в воздух густом мучнистом клубе дыма. Вы спросите, какова же связь между табачным дымом и взглядом Александра Ивановича? Лучше бы вам не спрашивать об этом членов клуба, иначе неминуемо нарвётесь вы на неприятности и потеряете все ставки. Быть может (в том случае, если вы обладаете символическим складом мышления), вам окажется близким само собою напрашивающееся толкование, основанное на омонимии двух слов - клуб¹ и клуб²? Что ж, вы вольны искать логику там, где ей вряд ли пытался кто-либо следовать. Ваши мучительные потуги на резонность вызовут презрительную, а впрочем отрешённую усмешку истинных "почитателей". С целью же ещё более запутать дело (а возможно, и вообще безо всякой цели) члены клуба пошли вдобавок к этому на крайне рискованный шаг. Они стали рисовать у себя на верхних веках самые настоящие серые глаза, которые выпучивались на собеседника застывшим, невидящим взором всякий раз, когда "почитатель" (естественно, что намеренно) веки смежал, одновременно ставя в воздухе большой и пухлый восклицательный знак дыма с трубкой вместо точки. Когда дым рассеивался, "почитатель" открывал глаза и краем их ловил остатки недоумения на лице оторопевшего профана. Непосвящённый тотчас решил бы, что нарисованные на веках мёртвые слепые глаза символизируют таинственный взгляд Александра Ивановича, служащий, как ему хорошо известно, предметом культа, и "почитатели" наверняка оставили бы этого беднягу при его нелепом мнении, втихомолку устало и брезгливо усмехнувшись кривой усмешкой его незадачливости. Как видим, образ экстравагантного курильщика с нарисованными на веках глазами был всего лишь данью людской суетности и удобной маской, обезопашивавшей святыню от посягательств простаков и ротозеев.
              Как можно было понять из предыдущего описания, отличительной чертой "Клуба почитателей взгляда Александра Ивановича" было отсутствие в нём какой бы то ни было организации в смысле иерархии и субординации. Во-первых, и самое главное, во главе клуба не стояло руководящего лица. Сам Александр Иванович ни под каким видом на эту должность не годился, а его взгляд не мог быть главой уже потому, что не был в полном смысле слова лицом, да к тому же уже занимал совершенно специфическое положение, выполняя функции предмета поклонения. Ну и кто бы после этого дерзнул претендовать на лавры руководителя "Клуба", если даже субъекты, имеющие непосредственное отношение к самому принципу его существования, по слишком понятным причинам не могли стать у его кормила? Другими словами, вопрос о руководстве был снят тут же и без особых прений. Все члены клуба объявлялись равными между собой, равно как и перед взглядом Александра Ивановича, но при этом не могли похвастать никакими правами, поскольку членство в клубе никаких прав (как, впрочем, и обязанностей) с самого начала не предполагало. Людей, искушённых в организации человеческих сообществ традиционного типа, такая схема, несомненно, поставила бы в тупик, и они в один голос стали бы предрекать скорое разложение и развал столь рыхлой и безответственной структуры. Чего только не натерпелись "почитатели" от этих горе-доброжелателей и советчиков, считающих своим долгом лезть именно туда, куда их меньше всего просят! С той поры на лицах членов клуба запечатлелось болезненное выражение глубокой измученности и усталости, ставшее их почти что родовым клеймом. Здесь-то и следует искать корни той черты, которую невежественный сброд по старинке именует аристократической "спесью", "пресыщенностью", "чванством", "сплином" и taedium vitae, нисколько не понимая подлинного смысла изрыгаемых вместе с ядовитой слюной слов. Друг к другу члены клуба, напротив, испытывали родственные, братские чувства, словно люди, объединённые сознанием общего горя. Достаточно было одного легкого пожатия руки, едва заметного подмигивания или причмокивания, и один человек мгновенно понимал состояние другого, потому что все они находились примерно в одинаковом состоянии, и состояние это было в полной мере безнадёжным. Поэтому и обращались они друг к другу, хотя и по имени-отчеству, но сокращая каждое слово до двух букв - первой и последней, между которыми ставили печальный дефисик, умилявший и смягчавший их измученные сердца. Особенно трогали их те случаи, когда два разных имени при сокращении становились не отличимыми одно от другого, как, например, Василий и Валерий, заменявшиеся простым В-й, или Кириллыч и Константиныч, также сливавшиеся в едином К-ч (среди отчеств совпадений было, конечно, намного больше, и радовали они, соответственно, менее).
              Времяпровождение клубных завсегдатаев состояло из культовых игр, каждая из которых возникла самопроизвольно в процессе их общения. К примеру, Г-й А-ч, здороваясь с К-лом К-чем, как-то особенно пристально заглядывался на его лацкан и, даже закончив рукопожатие и отведя взор в сторону, снова косился на одну какую-то точку на том же лацкане, смущенно сощуриваясь, пока К-л К-ч не восклицал, багровея: "И, Г-й А-ч, в этом углу холодно будет-т!" Просиявшее лицо Г-я А-ча покрывалось застенчивым румянцем, и он гнусаво мычал себе под нос: "Так ведь с левой руки..." "А-а-а! - с ещё большей уверенностью взвизгивал К-л К-ч. - А кто говорил, что поджимает, кто?" Г-й А-ч с притворным страхом пятился, весь горбясь, а затем, неожиданно выпрямившись, как отжатая пружина, подскакивал к самому уху К-ла К-ча и орал в него, потрясая проржавевшими бакенбардами: "А вот и некому дыры-то лата-ать!" К-л К-ч, совершенно уничтоженный и раздавленный, бессильно мигал опущенными глазами, одёргивая отворот, и с потерянным видом прятался за горшком со старой обглоданной пальмой, а затем подглядывал из-за неё за торжествующим Г-ем А-чем, который стоял совсем рядом и только и ждал случая встретиться взглядом с К-лом К-чем, а тот после каждой такой встречи ещё больше съёживался и тушевался. Эта игра на клубном жаргоне называлась "Возьми-отдай", была рассчитана на двоих участников и всегда заканчивалась полной, хотя и временной победой одного из них. Были игры и коллективные, когда несколько человек становились в ряд плечом к плечу, спиной к зеркалам, и, не глядя друг на друга, хором повторяли первую пришедшую на ум фразу, например, "Вышший ссорт!", переиначивая звуки на все лады, варьируя тембр и интонацию, то декламируя нараспев, то гаркая отрывисто и пронзительно, пока кто-нибудь не выкрикивал нечто совсем к делу не относящееся, чем осаживал остальных, вызвав секундную паузу, после которой каждый из игроков начинал вопить уж что-то принципиально своё, стараясь заглушить и оглушить соседей. Такую игру обычно называли "Тру-ля-ля", и ни победителей, ни побеждённых в ней не было. Игр было огромное множество, и количество их изо дня в день росло с притоком новых членов и новых идей. Со временем у клуба появился даже штатный протоколист и летописец, сумевший с неподражаемым мастерством передать в своих писаниях самый дух клубной жизни и пьянящую атмосферу клубного быта. Во время заседаний клуба он скромно сидел в уголке за покатым махагониевым столиком, в профиль напоминавшим старую высокую парту, и задумчиво вглядывался в волюты потолка и каннелюры колонн, пока какое-нибудь случайное восклицание (то есть восклицание, казавшееся случайным лишь посторонним) не выводило его из задумчивости, заронив в его ум некую оригинальную идею, которой он спешил моментально придать письменную форму, энергично, быстро, весело и при этом сосредоточенно скрипя удлинённым блистающим пером по листу плотной розоватой бумаги, положенной по-школярски - наискосок с наклоном влево. Какой-нибудь заскучавший (сознательно и намеренно заскучавший) член клуба "случайно" забредал в уголок, занимаемый "письмоводителем" (его местонахождение постоянно менялось), и со скучающим видом, лениво подняв бровь, поглядывал на лист, у него на глазах покрывавшийся узкими летящими строчками, делал вид, будто бы что-то из написанного его на мгновение заинтересовало, но затем с ещё более утомлённым и постным выражением лица устремлял невыразительный взгляд в глубину зала, хотя с места своего так и не сходил. В конце концов, он, как бы неожиданно для себя, начинал во все глаза пялиться на почти уж до конца исписанный лист, внезапно расплывался в злорадной улыбке и, выдернув рукопись из-под впившегося в неё пера, победоносно выступал на середину комнаты, потрясая своим трофеем и всячески стараясь обратить на себя внимание публики. Несколько бесформенных физиономий, во всю ширину которых читалась одна-единственная фраза "ну-ну-с", лениво оборачивалось на отчаянный зов оратора, и тогда он, вцепившись в хрупкие ростки внимания этих неблагодарных слушателей, срывающимся голосом зачитывал особо понравившееся ему место из "протокола клубного вечера", горячась и нервически пошатываясь. В продолжение всей сцены летописец испытывал невыразимый стыд, сжимался в себя и всеми способами старался провалиться сквозь пол или хотя бы подлезть под крышку парты, чтобы только избавить себя от столь унизительного зрелища, но никто из присутствующих и не думал обращать на него внимание, а после того, как чтец заканчивал свою наивную декламацию в робком предвкушении бурных рукоплесканий, даже те немногочисленные землистые маски, что снисходительно дождались конца его истерики, позёвывая, медлительно отворачивались и продолжали заниматься своими делами, вызывавшими у них немногим более энтузиазма. Со стороны можно было подумать, что суровые критики вынесли очередному литературному выскочке свой крайне неутешительный приговор, нанеся сокрушительнейший удар его самолюбию, от которого он уже вряд ли когда-либо оправится. Можно было бы также объяснить их подчёркнуто холодный приём примитивной завистью к едва проклёвывающемуся дарованию. На самом же деле, поведение слушателей диктовалось всего лишь заведённым обычаем и традицией реагирования на публичные выступления, стихийно сложившейся в клубной практике. В определённый момент члены клуба как-то все вместе дружно почувствовали, что никакой летописец и даже протоколист им в принципе и не нужен вовсе, и стали вести себя так, словно задумчиво сидящего в уголке письмоводителя никогда не было, нет и не будет, и поэтому он сам собою незаметно исчез, а все его труды канули в лету, оставив за собой лишь витающий в воздухе комнат слабый привкус ошибки, совершённой в безвозвратно ушедшем прошлом.
              Власти далеко не сразу проявили интерес к новому обществу, возникшему в среде высшей аристократии. В тайной канцелярии названия всех вновь созданных "клубов" регистрировались огулом одним из нижестоящих чиновников, благо росли они как грибы и так же скоро сходили с арены. Однако раз в год, после инаугурации в должность, начальник канцелярии собственноручно в течение нескольких суток внимательно просматривал всю наличную документацию, и однажды его светлый взор остановило - "та-ак-с!" - довольно необычное название некогда зарегистрированного клуба. Чиновник, допустивший оплошность, состоявшую во внесении в официальные списки подозрительной и непроверенной информации, получил здоровский нагоняй и был в два счёта разжалован, а делом о "так называемом "Клубе почитателей взгляда Александра Ивановича" было поручено заняться специальной комиссии из пяти человек. Сначала комиссия ломала голову над названием, сутью, целью и задачами новоиспечённой организации, стараясь хранить свое расследование в секрете и не поднимать излишней шумихи. Но коль скоро её усилия ни к чему не привели, было решено заслать в стан клубных завсегдатаев "гонца", как звался шпион на тайном полицейском жаргоне. В течение месяца "гонец" проходил обучение в спецшколе по специальному курсу особой сложности, где съевшие на своем деле не одну собаку преподаватели стремились подготовить его ко всем возможным неожиданностям и превратностям. Однако старания их пошли прахом, и "гонец" был очень скоро разоблачен вследствие своей полной неспособности адекватно воспринимать типично клубный способ мышления и поведения. С издевательским смехом и с позором он был отринут от лика Александра Ивановича и выдворен за пределы его досягаемости. Тут-то члены комиссии по-настоящему схватились за голову, потому что срок их полномочий близился к концу, а по его истечении они обязаны были исчерпывающим образом отчитаться перед самим начальником канцелярии о проделанной работе. Чиновникам ничего не оставалось, как только начать действовать в открытую и на авось. Для осуществления операции был выбран самый недреманный и самый наблюдательный работник полиции, не привыкший к условностям и околичностям. Жандарм предусмотрительно явился к началу заседания, представил мандат и сел на стуле у дверей, уважительно сняв фуражку на пол и расстегнув верхнюю ослепительно начищенную пуговицу мундира. Всю ночь он не смыкал глаз, хотя явно скучал в обществе чудаковатых аристократов, и лишь пару раз встал со стула, дабы с треском расправить плечи, крякнуть, стукнуть тяжёлым каблуком об пол и снова сесть в той же подтянутой позе. Наутро он не менее чинно нахлобучил на гудящую голову фуражку, выверенным жестом застегнул пуговицу и раскланялся с присутствующими. Прибыв в канцелярию, он доложил, отирая с лица обильный пот, что только что побывал на собрании законченных идиотов, не представляющих по причине своей никчёмности никакой угрозы общественному порядку, и слёг на неделю в горячке.
              Дамский вопрос в "Клубе", опять-таки, долгое время обходили молчанием. С одной стороны, не могло быть и речи о вступлении в общество представительниц прекрасного пола, но в то же время "почитатели" довольно рано столкнулись со щекотливейшей проблемой: многие дамы, знакомые с обществом и его буднями исключительно понаслышке, оказались на деле настолько тонкими ценительницами взгляда Александра Ивановича, которого, напротив, знали накоротке, а также клубного духа и клубного "гумора", что закрывать на это глаза долее было немыслимо, в противном случае члены общества рисковали бы подвергнуть себя упрекам в малодушии, чёрствости и поверхностном маскулинизме. "Клуб" с неизбежностью был поставлен перед необходимостью компромисса, обсуждению подлежала разве только его форма. Жаловать особо отличившихся дам титулом "почитательницы" (что само по себе звучало кощунственно) единогласно сочли непозволительной роскошью и "профанацией" культа, однако было решено открыть некоторым из "малых сих" доступ в святая святых на правах безгласных и бесправных поклонниц. Не облагались моральной пошлиной только вздохи, жесты да взгляды, долженствовавшие служить эстетической оправой культовому великолепию клубной жизни, попытки же встрять в мужскую беседу или поучаствовать в элитарной игре сурово карались шумным выдворением из зала и запрещением посещать определённое число последовательных заседаний. Наиболее рьяные поклонницы шли на все условия, лишь бы только не лишиться последней возможности пускай хоть косвенно и хотя бы изредка соприкасаться с чудом коллективной утончённости. Хороший тон, принятый в "Клубе", подразумевал подчёркнуто пренебрежительное отношение к femin'ам, и всевозможные шпильки и колкости в их адрес всячески приветствовались и поощрялись. Верхом изящества считалось слегка задеть локтем даму, якобы не заметив её, или неловким жестом будто бы ненароком выбить у неё из рук платок, а то и веер, дабы, даже не извинившись (не говоря уже о том, чтоб поднять обронённую вещь), хладнокровно удалиться из зала. Клубные фаты срывали подобными выходками оглушительные аплодисменты "почитателей" и томные вздохи слабой половины, не смевшей по-иному выразить своё восхищение столь геройским поступком. Дамы, попавшие в "Клуб" случайно и не успевшие развить в себе достаточную степень утончённости, нередко оскорблялись таким нескрываемо презрительным отношением и грозились закатить форменный скандал с целью привлечь внимание общественности к неслыханным нарушениям нравственности, творящимся у неё под носом. Но все их угрозы оказывались на поверку сплошной бутафорией, а бурлящий феминистский задор неизменно раскалывался о скалу стопроцентного равнодушия окружающих. Несколько особо энергичных и негодующих дамочек вознамерились было создать некий кружок по типу "Клуба почитателей" и в противовес оному, состоящий из решительно настроенных, боевитых девиц, однако эта затея, за отсутствием поистине цементирующего метафизического стержня, каким служил взгляд Александра Ивановича, вылилась в сплошной debauche. Тем самым убеждённые противницы "Клуба" окончательно дискредитировали себя в глазах и без того не слишком доверявших им властей и ускорили свой публичный разгон.
              Именно эта образцово-показательная ликвидация "Клубы (sic!) обожательниц левой мочки Аглаи Натальевны", как ни странно, способствовала неслыханной популярности "Клуба почитателей" и обратила на него взоры мирового интеллектуального бомонда. В одночасье общество стало модным и знаменитым, и всякий прогрессивно мыслящий европеец считал долгом своей чести и совести выступить в поддержку и защиту восточного свободомыслия. У западных философов повелось в обыденной речи фамильярно кликать "почитателей", в которых они заочно души не чаяли, "симпатягами". В изысканных гостиных для немногих и строгих кабинетах мыслителей с мировым именем появились небольшие групповые дагерротипы клубных завсегдатаев, развешиваемые с таким расчётом, чтобы блуждающий по стене взгляд обязательно каждые пять-семь минут на них останавливался; скромные же величина и качество этих портретов возмещались на редкость дорогими рамочками. В один из сезонов по всей Европе прокатился подлинный "почитательский" бум: большинство родившихся в этом году в интеллигентных и некоторых буржуазных семьях младенцев мужского пола были без колебаний окрещены "Александрами Ивановичами" (за что они впоследствии жёлчно бранили своих родителей, в пылу прогрессистского безрассудства наградивших их таким длинным, бессмысленным, несуразным и неудобопроизносимым именем, ставшим к тому же в пору их зрелости уничижительной кличкой ретроградов и мракобесов), а слово potchitatel вскоре вошло во все западноевропейские языки, а затем и словари в значении "прекрасный", "передовой", "превосходный", "шикарный", "очаровательный", "неподражаемый", "славный", "любимый", "несравненный", "сногсшибательный" (и вообще "высшая степень чего-л.") с пометой "жарг. лев." В нескольких малобюджетных голливудских картинах промелькнули даже пару раз фразы типа: my potchitatel baby, что означало просто "моя милая крошка", или I'm potchitatelmotherfucking tired!, что можно было бы перевести как "я невыразимо устал!", не говоря уже о тысячах бейсболок, кепок, значков, слоганов, целом ряде марок пылесосов, утюгов и соковыжималок, парочке сверхновых звезд и одной антарктической станции. Так "почитателям" удалось прославиться на весь свет, при том, что они никогда и не думали к этому стремиться, и несмотря на то, что о жизнедеятельности клуба никто из его самых фанатичных пропагандистов и популяризаторов не имел ни малейшего представления, поскольку не удосужился побывать ни на одном из его заседаний. Естественно, что громкий заграничный успех нисколько не отразился на внутренней жизни клуба, камерно-герметический характер которой и на этот раз не был поколеблен. Время от времени, конечно, до "почитателей" доходили смутные слухи о бандах неких самозванцев, наглейшим образом гастролирующих "по европам" и заморским странам, устраивая на подмостках старейших театров и сценах громадных концертных залов эпатажные "оргии абсурда", которые мошеннически выдавались за "слепок" будничной "почитательской" жизни. Все эти зашибающие деньгу проходимцы и авантюристы менее всего заботили членов клуба. Им было глубоко наплевать в том числе и на сомнительную репутацию, какую завоёвывал "Клуб" в глазах мирового сообщества благодаря убогим обезьянничаньям этих фигляров. Как и следовало ожидать, "зенит славы" был очень недолог. Уже на следующий за всемирным триумфом год упоминания о "почитателях" в журналах, на телевидении и в магистерских диссертациях резко пошли на убыль, а затем о них и вовсе позабыли все модники от либерализма, увлекшись новой и гораздо более смелой идеей (чрезвычайно трудно сейчас вспомнить, какой именно). Люди, втайне, но истинно сочувствовавшие деятельности клуба, наконец-то вздохнули с облегчением при таком давно ожидаемом ими обороте событий, а "почитатели" - как и самим вам можно было бы догадаться - этого оборота даже не заметили. И тут-то случилось событие, действительно непредвиденное. Прекрасным снежным январским вечером в клуб нагрянул... один из самых старейших и уважаемейших французских мыслителей, слывший непререкаемым авторитетом в вопросах духа, а также славившийся взбалмошным, эксцентричным характером. Завидев в дверях его вороний профиль с холерическими кустиками седых бровей и далеко выступающей вперёд, подобно краю раковины, нижней губой, дамы, понятное дело, обомлели, поскольку сходство этого профиля с тем, который каждая из них когда-то вырезала из привезённого кузеном из-за границы умного журнала и заложила между страниц альбома, как нечто настолько интимное, что его даже неприлично вешать на стену, было абсолютным. Когда же бодрый сгорбленный старичок проковылял в сопровождении столь же крохотной и столь же сморщенной старушки в вуальке на средину зала и окинул окружающих добродушным, всепонимающим и таким располагающим к себе "галльским" взглядом, женщины затрепетали и нежно залепетали что-то горячее и восторженное на ушко друг дружке, словно тополиная листва зашелестела под тёплым летним дождём. Мужчины же повели себя прямо противоположным образом: искоса и враждебно глянув на без спроса вторгшегося в их неземную обитель мирского гостя, они, как по команде, отвернулись от него и продолжили предаваться своим таинственным занятиям. Французский мыслитель, как оказалось, был человеком и вправду неглупым и в ответ на этот типично клубный жест буквально расцвел в улыбке и, как зачарованный, стал восхищённо наблюдать за тем, что происходит в зале. По временам он принимался энергично и добросовестно аплодировать своими сухими пергаментными ладошками, внезапно потрясённый каким-нибудь нюансом, пленившим его воображение. Он простоял бы так, вероятно, ещё долго, если бы цепкая старушка не подкралась к нему сзади и не шепнула ему нечто такое, отчего лицо философа мигом почернело и угасло, а сам он, поникший и взятый своей дамой под ручку, был торопливо выведен из комнаты. Вернувшись на родину, мудрец как будто успел ещё написать перед смертью очередной глубокомысленный и фундаментальный труд, броско озаглавленный "Полный, окончательный и бесповоротный крах философии и вообще всего остального", который, по слухам, был от начала до конца посвящён "Клубу почитателей взгляда Александра Ивановича", но имел крайне слабый резонанс в прессе. Мнения критиков и рецензентов этой сложнейшей работы разошлись по одному из самых важных пунктов: так и осталась невыясненной оценка философом самого "Клуба", а именно - считал ли он это общество предельным выражением того, что именовалось "полным, etc. крахом", или же единственной панацеей от этого самого "краха". Впрочем, данная проблема имеет отношение скорее к истории философии и биографии мыслителя, а никак не к клубу и его членам, которых меньше всего волновало, как к ним кто-либо относится.
              Следует начисто отмести все подозрения в том, что "почитатели" пользовались какими-то наркотическими или психоделическими средствами, якобы погружавшими их в диковинные состояния, выводящие на новый, неизведанный уровень общения между собой и с окружающим миром, ибо многочисленные попытки, предпринятые инициативными ищейками, отыскать в золе, выбитой из трубок, а также на дне расставленных по залу курильниц, остатки опия, гашиша и тому подобных веществ оказались тщетными. Ни малейших намеков на присутствие в напитках, изредка разносимых лакеями на некоторых (но далеко не на всех) заседаниях, химических препаратов, воздействующих на психику человека, равным образом не было обнаружено. Несмотря на это, продолжали раздаваться хорошо различимые голоса, убеждённые в том, что мифическое "тайное руководство клуба" втайне от всех изобрело удивительный и грозный алхимический "компаунд", неизвестный современной науке, а потому не могущий быть выделенным из продуктов его распада; возможно, он обладал также повышенной летучестью, позволявшей ему постоянно находиться в воздухе помещения в виде аэрозоля. Не имеющее ни цвета, ни запаха, ни вкуса снадобье незаметно парализовывало волю присутствующих и вынуждало их совершать действия, противоречащие логике и здравому смыслу, которые в их собственных глазах были исполнены глубокого, неисчерпаемого и запредельного значения. Ясно, что эти и подобные им психиатрические бредни могли прельстить лишь скудное воображение любителей высосанных из пальца скандальных блокбастеров и ходульных фантастических фарсов. Обидная примитивность и инфантилизм таких высказываний говорят сами за себя, и более всего бросается в глаза подспудно звучащая в них катастрофическая недооценка чисто человеческих возможностей. Раздражённые и обозлившиеся "почитатели" не только не старались пресечь эти совершенно безосновательные слухи или развеять комичные догадки недоучившихся врачей-наркологов и их ещё более невежественных пациентов, но и охотно предоставляли пищу для новых праздных размышлений всевозможным педантам, как только предыдущая тщательно разработанная последними теория разваливалась "за недостатком улик". Похотливые охотники за криминалом, видимо, никогда не переведутся, и членам клуба доставляло острое, хотя и элементарное удовольствие водить за нос людей, настолько к этому привыкших, что они ощущают чуть ли не синдром отнятия, когда их нос отпускают, и согласны нацепить на него пусть даже прищепку, только бы возместить печальное отсутствие "рулевого", а сами для себя объясняют это желание похвальной боязнью свой нос "застудить". В силу столь коварной позиции "почитателей" вопрос о "психотропной" подоплёке их клуба продолжает оставаться открытым, и эта интригующая невыясненность и неизвестность, очевидно, им только на руку. В то же время необходимо в который раз отметить, что то, что особам, так и не вникшим во внутренний закон клубной парадигмы, казалось ёрничаньем, объегориваньем и одурачиванием, на самом деле являлось выразительным примером идеального клубного распорядка, вызывавшим восторг знатоков именно благодаря своей аутентичности.

              Мы бы, наверное, солгали, сказав, что кончина Александра Ивановича застала почитателей его взгляда врасплох, однако не менее опрометчивым было бы утверждение о том, что они были к ней готовы. Поскольку в клубе не принято было ни к чему готовиться и негласно проповедовалась идея о восприимчивости к любым неожиданным явлениям, подразумевающая полное и безоговорочное их приятие, то и на смерть этой неприметной особы сочли уместным посмотреть сквозь пальцы. Но даже увиденный сквозь густую решётку из тонких аристократических пальцев, труп Александра Ивановича не мог оказаться не чем иным, как только трупом, другими словами - фактом, вызывавшим мелкий, но неприятный сбой в отлаженной, блестящей и необъяснимой работе клубного механизма. Внешне всё оставалось по-прежнему: игры, розыгрыши, глумления и потаённые интеллектуальные удовольствия следовали одно за другим. Да и как могло быть иначе, ведь, как уже говорилось, средоточием клубной деятельности и прежде, и сейчас выступал взгляд, случайно, а возможно, и по досадной ошибке, принадлежавший ныне покойному человеку, с которым его связывала сущая малость, обычно никем не принимавшаяся в расчёт. Эта малость заключалась в незначительном факте существования данного полупризрачного индивида, и это-то крошечное звено внезапно затерялось или куда-то закатилось, отчего вся цепочка взяла да и разомкнулась. Взгляд мертвеца, лежавшего на высоком столе в окружении дюжины пылающих свечей, был неподвижно устремлён в потолок и более не содержал в себе того зерна занимательности, которое некогда привлекло к нему первую парочку "почитателей". Клуб встал перед реальной проблемой идентификации: если истинным взглядом Александра Ивановича был тот его взгляд, которым он обладал при жизни, то данный ничего не выражающий взгляд мёртвых глаз уже не мог служить объектом поклонения, и, следовательно, клуб автоматически прекращал свое существование; если же метафизический статус взгляда Александра Ивановича не зависел от качества существования последнего, то это равносильно было признанию того, что "Клуб" совершил в прошлом принципиальную идентификационную ошибку, всплывшую теперь, когда Александр Иванович ушёл из жизни. Чем же это могло грозить? Каждый из членов всё острее чувствовал, что что-то здесь не так, но твёрдого решения никто принять не мог. Было ли существование неотъемлемой характеристикой взгляда Александра Ивановича, и если да, то в какой мере оно обуславливалось существованием самого Александра Ивановича? Этот вопрос не давал покоя "почитателям" и доводил многих из них до хриплых стонов и приглушённого воя. Нервы клубных членов настолько расшатались, что их публичные диспуты неоднократно завершались кровавыми свалками и потасовками, чего раньше и представить было нельзя. Указанное противостояние свидетельствовало о том, что мнения "почитателей" давным-давно разделились и внутри клуба спонтанно возникло две враждующих партии со смутными, но прямо противоположными программами. Одни из них были на все сто уверены в том, что другие в корне не правы, но в чём именно те не правы, ясно сформулировать они были не способны. Две основных партии в дальнейшем начали распадаться на всё более мелкие фракции, умножавшиеся в геометрической прогрессии. В конце концов, бывший монолитный клуб превратился в конгломерат индивидов, каждый из которых оставался при своём мнении и с пеной у рта доказывал свою правоту посредством отрицания, то есть в виде голословного и априорно недоказуемого утверждения о том, что все остальные не правы. Таким-то образом наилучшим аргументом в споре этих людей вскоре было признано грубое личное оскорбление, а универсальной формой обращения стало у них короткое, но ёмкое слово "дурак", выражавшее самую суть нынешних клубных отношений. После одного из наиболее тяжёлых и кровопролитных побоищ оставшиеся в живых члены мгновенно все вместе осознали, что клуба больше нет, но это было и так очевидно, гораздо существеннее оказалась другая постигнутая ими истина - о том, что клуба никогда и не было. То был последний удар молота о наковальню, от которого они разлетелись, подобно гаснущим в полёте искрам, во все стороны вселенной, какое-то время служившей предметом их слепой веры. Последним, кто ещё оставался в зале, был то ли К-л К-ч, то ли А-п Е-ч. Подойдя к одинокому продолговатому зеркалу, он жадно заглянул в перекошенное, тёмное лицо появившегося в нём человека в измятой, засаленной манишке, который жадно вглядывался в его собственное лицо, и громко и сипло заорал на него: "Дуррра-ак!", а затем, размахнувшись головой, с наслаждением харкнул, и кровавая мутная слюна, угодив в глаз, медленно потекла по щеке вниз.

Валерий Нугатов родился в 1972 г. в Полтаве (Украина), где живет и сейчас. Закончил отделение иностранных языков Полтавского педагогического института. Поэт, прозаик, переводчик стихов и прозы с английского и французского языков (английская поэзия ХХ века, проза Уильяма Берроуза, "История ока" Жоржа Батая и др.). Стихи публиковались в альманахах "Вавилон", "Окрестности", "Черновик", "Соло", на сайте Александра Левина. Проза - в коллективном сборнике совместно с О.Зондберг и С.Соколовским (М., 1999), переводы - в "TextOnly" и в украинской прессе. В Полтаве вышло несколько малотиражных сборников стихотворений В.Нугатова; в настоящее время книга избранных стихотворений готовится к публикации в московском издательстве "Автохтон".