Textonly
Само предлежащее Home

Алексей Александров | Александр Анашевич | Георгий Балл | Николай Кононов | Станислав Львовский | Валерий Нугатов | Роман Ромов | Шамшад Абдуллаев | Жанна Сизова | Александр Скидан | Дмитрий Строцев | Андрей Урицкий

 

ИРИНА ШОСТАКОВСКАЯ

Новая проза



* * *

Расстрельный чекист. Под пытками не признает себя виновным. Говорит, что виновно государство, вынудившее его сделаться чекистом. Позже оказывается, он путает "государство" и "Провидение". Гимназическая дислексия. Так и говорит: "Божьей милостью атеист". Вынесен оправдательный вердикт. Но поздно: в город входила красная конница.


* * *

Литература вернулась к себе. К Геродоту. Своим языком, сидя на столе, Геродот, понимаешь, он вернулся, говенный античный мужик с бородой и топорной физиономией (все темно-каштановое), с ним черный тяжеленный ундервуд - выстукивать отчеты. Смерть секелявкам и кошмарным кентам, с нами бухает наш Геродот, его внутренность - та самая, что навсегда завещана Данаидам. Я сидела спокойно на лавочке to spend my own time, и вдруг подходит, здоровенный как рефрижератор. "Рефрижератор, рефрижератор!" - кричали дети.

НУ И ДЕРЬМОВОЕ ЖЕ У СКВОРЦОВА МЫЛО!


* * *

У нее была подруга, она написала где-то свое имя и добавила, что ничего не боится. Все ничего, ее подруга (т.е. та, которая не писала) спустя какое-то время пошла посмотреть надписи. Это был огромный готический собор, первую надпись она отыскала почти сразу на ладони у Приснодевы большими печатными буквами соответственно: МАРИЯ. Вторая надпись едва проступала, ее почему-то оттерли, видимо, потому что она была очень большая и шла наискосок через весь пол.


МАНИFЕСТ

Цветкову Младшему


Количество участников не оговаривается. Явочную квартиру можно создать только посредством искусственно сформированного дефицита общения. Язык вырабатывается, nicht вульгаризмы и проч. Тираж 100 экз.

Наше будущее - проекты. Языковые, моральные, молярные. Не несущие в себе положительной информации. Тираж 0,7.

В дальнейшем мы переходим к открытым действиям. Немедленно. Время начала обратного отсчета - 5 секунд. 5, 4, 3, 2, 1, 0, -1, -2, -3, -4...


МАГРИБИНЕЦ
второй ленинградский рассказ

Что же, ладно. Магрибинец - житель Магриба, что означает запад. На западе, к вашему сведению, нет никакого Магриба, есть конгломерат, называемый Европой - большое скопление диковинно устроенных не похожих друг на друга государств, пестрых, как лоскутное одеяло. Ничего хотя бы отдаленно напоминающего то, что мы называем Магрибом, найти там нельзя.

Он себя так называет. У этого человека определенно есть родина. На самом деле Магриб, конечно, не Запад, а глухая Азия, он смотрит на нас с экранов выключенных телеприемников, он в сердце каждого, кто там появился на свет. Но этот человек нисколько не похож на уроженца царства Снов и Теней. "Магрибинец", - говорит он и смотрит вперед, где, по его представлению, в какую-нибудь балтику-атлантику должно опускаться солнце. Желтое, как яичница. Тухлая. Да, это, конечно, наложило свой неизгладимый отпечаток, в молодости его угораздило защищать диссертацию по Хемингуэю; защищать, а не защитить. По-моему, что-то то ли о влиянии биографии на творчество, то ли творчества на биографию, боюсь ошибиться.

Впервые этого человека увидел, находясь в городе Ленинграде, один общий знакомый, эта встреча спасла ему неделю отпуска и некоторую сумму денег, т. к. произошла в момент, когда мой приятель едва не повлиял посредством собственного творчества на собственную биографию, мертвецки пьяным лазая по поручням причала на Финском заливе (станция метро "Приморская"). То есть самое удивительное, что его вообще там заметили, а тем более обратили внимание и пошли разбираться; правда, общий знакомый не помнит, говорил ли он при этом что-нибудь или молчал; последним его осознанным намерением было перейти вплавь финскую границу. "Ну и вот надвигаются на меня четыре здоровенных х..я в униформе, и тут от стены, - представь, прямо из стены..."

Ну, не прямо из стены. Положим, что человек вышел из ресторана, или из тира, или из-за угла, и с неопределенным заграничным произношением сообщил ментам что-то вроде "этот со мной", точней, другую какую-то фразу, схожую по звучанию, но еще более лишенную всякого смысла. Милиционеры отступили; мой знакомый не смог описать перемены, произошедшей с их лицами, даже приблизительно поименовать эту эмоцию у него не получилось. Обыкновенно после того он добавляет, что моментально протрезвел, я не верю: склонность к дешевой театральщине всегда его губила. И будет губить.

Итак, разговор о Хемингуэе. Я читала только один роман, называется "Фиеста". Это роман о том, как важно смотреть корриду, о том, как любить, когда делать этого нечем, и о том, что в тридцатые годы в цивилизованной Европе жили такие же распиздяи, как мы. Больше читать как-то не случилось. Хемингуэй мне нравился. Особенно нравился персонаж Эрнест Хемингуэй. Я всю жизнь хотела быть настоящим мачо.

Представьте себе, каким родным и знакомым был бы арабскому путешественнику вклинившийся в карту Европы с ее холодным солнцем, ненастоящим Богом и дурацкой моногамией старый добрый легендарный Магриб, пусть опасный и негостеприимный, зато совершенно понятный. Хотя настоящий Магриб, видимо, все-таки Мавритания, колдунов там всегда было не больше и не меньше, чем в любом другом государстве. Представьте себе, господа, самый настоящий Магриб, тот, что расположен далеко на западе, так далеко, как только может быть удалена точка с метафизическим определением "Запад" от жителя Ближнего Востока. Государство, в котором три четверти населения - практикующие маги, т.к. некогда распространенные близкородственные браки привели к непредсказуемым генетическим последствиям. И где поэтому не существует ни армии, поскольку при этаких данных она не нужна, ни городов, ибо держать в плотной концентрации несколько сот тысяч практикующих магов неблагоразумно и небезопасно. И где оставшейся четверти населения, произошедшей от здоровых браков по любви, совершенно нечем заняться, и поэтому разбой с большой дороги поставлен в этой стране на коммерческую основу и поддерживается государственными инвестициями. Редкий магрибинец, житель Магриба, не хочет бежать из своей страны, и он переселяется нелегальным иммигрантом, он находит работу, устраивает жизнь, хочет переменить место, едет в Европу, устраивает жизнь, путешествует по всему земному шару, ничем не отличаясь от других людей и не понимая, чего же он ищет столь напряженно и неустанно, пока не возвращается обратно. А некоторые рождаются в Польше, Корее или США, так никогда и не узнав, что они - жители Магриба.

Вторая встреча имела быть настолько своеобразна, что ее, в общем, и не было. Один сумасшедший ленинградец купил в Москве две комнаты в спальном районе, в неделю переправил туда библиотеку, которую эти комнаты физически не должны были вмещать, и переехал сам, а свою старую квартиру, огромную, в сталинском доме, совершенно пустую, с содранными обоями и шикарным баром, в три ряда заставленным немыслимо дорогущими джинами и настойками, подарил развеселой московско-питерской компании, которую несколько лет до того регулярно вписывал переночевать. Вообще очень любил автостопщиков. Содержимое бара закончилось через неделю, еще через неделю сняли двери, еще через месяц закончилось все, а через полгода всю компанию повязали за хранение, изготовление и распространение. Кого-то из них я когда-то знала, вроде неплохие ребята. Amen. Не помню, кого именно.

Пару сезонов тому было очень модно говорить о хиппи, сверхзадачах, медицине, трагедии, пульсе, Вечных Бесценностях, любой затрахавшей и исчерпавшей себя рутине. Религия, позабывать все кроме насущного и вечного, вечное недалеко впереди, насущное происходит само, соседи-кардиологи включили телевизор и часами размеренно беседуют о пульсе, пульсе, пульсе. Мода на религию, как и на наркотики, проходит довольно быстро. Говорить о счастье, о нечеловеческом невозможном счастье, если представить себя воронкой, оно будет снаружи и изнутри, и проливаться на посторонние поверхности, и боже, боже мой, как его мало. Эти кардиологи, только начинают ссориться, замечают, как тон разговора повышается, а ритм нарушен, молча оба встают и идут принимать нитроглицерин.

Да, в такое примерно время.

Ну что, что, где ты хочешь еще его увидеть?! В зеркале? "Я не педераст. Я магрибинец. Я исполняю желания", - с такими словами он утащил моего знакомого к себе отсыпаться и отпаиваться пивом, расчувствовавшийся знакомый пересказал по дороге всю свою биографию, тот чистосердечно - свою. Где родился - не помнит, родители привезли в Союз совсем маленьким; жили в Таганроге, в Махачкале были родственники (не местные), от акцента до сих пор не может избавиться, язык забыл. Квартиру дали за какие-то заслуги, за непонятно какие. Что с милиционерами - не знает, что с милиционерами, едва не с детства происходит, ни одна жена не смогла выдержать, не очень-то и хотелось. Куда интересней случайные малознакомые люди, такой вот ночной разговор. Вообще в жизни непонятным образом получалось все, кроме карьеры. Но и сейчас неплохо зарабатывает. Пойдем на крышу, покурим трубочку.

Вот и все. Сейчас, думаю, в Москве он развлекается подобными же романтическими выходками. В последнее время говорят о какой-то совершенно таинственной квартире в Новопеределкино, где может происходить все, что угодно, и давайте-ка можно не бояться обыска, невзирая на широкую известность района. Знакомый его больше нигде не встречал. Что поделать, не хухры-мухры вам диссертация по Хемингуэю. Особенно в Таганроге.


БОГИ

Боги: Исидор и Исида. Совершенно одинаковые, только смотрят в противоположные стороны, полуотвернувшись лицами, едва заметно - корпусом. Они сантиметров тридцать в высоту, сделаны из какого-то бронзового сплава. Есть умный человек, он ставит их на маленьком выступе башни около половины седьмого, может с утра, может вечером; скорей всего, он просто не различает времени суток, зато различает половину седьмого. Башня была когда-то сторожевой, неизвестно, правда, что она сторожила, так как всегда находилась в центре города. Уже много лет там стоит кондиционер.

Исида не имеет никакого отношения к Нильским государствам; это имя - парное к Исидору, вдвоем они составляли некогда в городе странный культ, почитавшийся среди жителей на порядок выше католической церкви. Исидор, как говорят, в действительности существовал в районе XII столетия и, как говорят, в действительности совершил в городе некий поступок, уже невозможно установить, какой, но сохранивший память об этом человеке по наши дни и никак при этом не отмеченный ни городскими, ни церковными властями. Неизвестно, был ли Исидор жителем города или же чужаком, пришедшим со стороны.

Если о существовании Исидора мы можем узнать из нескольких сохранившихся домовых книг города, где он выступает в качестве должника либо кредитора, то существование Исиды, его подруги, практически недоказуемо. Скорей всего, это просто красивая легенда. Об этом говорит и явная вторичность имени, подобранность его по созвучию и ряду случайных ассоциаций (да и сама невозможность подобного имени в средневековом европейском городке), и отсутствие каких-либо иных о ней сведений. Если предположить, что Исида, как и Исидор, совершила тот же или такой же поступок, это не более чем парный женский вариант предания, не имеющий под собой никаких исторических обоснований. Если же поступок был ими совершен одновременно или совместно, то это тем более странно: ни в одном соответствующем источнике упоминания о какой бы то ни было женщине нет; тем не менее, ни одного одиночного изображения Исидора или Исиды не существует, они всегда запечатлены либо вместе, либо это парные фигурки.

В XV-XVI веках почитатели культа Исиды и Исидора нещадно преследовались инквизицией, но, несмотря на это, их изображения сохранялись почти в каждом доме; в крайнем случае даже икону либо статуэтку Богоматери с Младенцем могли снабдить соответствующими знаками. Медальон, украшенный такими знаками, считался счастливым подарком к совершеннолетию.

В Реформацию половина города приняла лютеранство; отсюда и началось постепенное забвение городом былой значимости культа Исидора. В католической части города продолжали передаваться по наследству фигурки и предметы, отмеченные определяющими знаками, но смысл их утрачивался от поколения к поколению. Научно-технический прогресс окончательно стер в городе всякую память и об исторической роли Исидора, а, возможно, и Исиды, невзирая на полную недостоверность ее существования, и об их божественном статусе, но бронзовые фигурки из башни (теперь половину ее занимает городской исторический музей, другая половина - популярное место студенческих прогулок) назовет по именам любой ребенок.


* * *

Циники - дети подземелья. Прижмурятся и выстроят семь цветов ахроматической радуги воспитанными в полутьме глазами.

Еще бывают люди не чуждые нравственности. Эти различают один какой-нибудь цвет; остальных просто не видят.


* * *

Маккена в глубокой медитации задумался (с концами) и пустил нитевидные корни в оттепельную свежую землю. Жир-на-ю! Этот необдуманный поступок спутал все карты советским и зарубежным историкам психоделической революции, т.к. неясно было, считать ли не прекратившего жизненных процессов, но сменившего вид, род, отряд и класс Маккену живым, или же считать не прекратившего жизненных процессов, но утратившего мозг, скелет, подвижность и постоянную температуру Маккену мертвым. Покойным или усопшим.

В настоящее время сторонниками обеих точек зрения ведется активная дискуссия по поводу возможности либо невозможности т. наз. "окончательной смерти" ветерана психоделического движения и, в случае достоверности таковой смерти, обсуждаются варианты воздаяния последних почестей.

Две недели спустя ученица приготовительного класса Юленька В., срезав в лесу большой мухомор, принесла его домой и сказала: "Мама, вот человек, который видел Кастанеду в гробу!"


* * *

Мужик. Фамилия - Упивцев. Постоянный эпитет: добродетельный. Добродетельный Упивцев. По временам смотрит в окно. Мало что видит: двор не так давно перекопали и только что заровняли аккуратненько, положив сверху газет, консервных банок, беседующих строителей, которые закончили свое дело, и ненужные их каски орань-же-венькие (променяли, словно Родину, на пиво и обыкновенный солнечный день). Добродетельный Упивцев не мог переносить смещений в иерархии ценностей, в частности, никак нельзя ставить Родину на одну доску с какой-то пластмассой. Нет, что вы, доброд.У. никогда в жизни не променял бы собственной Родины на пиво, но он не мог сказать этого об их Родине. У Упивцева была жена и двое взрослых сыновей. Старший променял Родину на незаконченное высшее, две ударных установки и больные почки, младший - на место в юридической фирме и невесту Танечку. Жена променяла Родину на Упивцева. Внуков им было еще рано; не исключено, что они где-то уже были, по крайней мере, ни от одного из сыновей о них слышно не было. Когда внуки вырастут, они променяют Родину на родительскую скрытность. У Упивцева были глаза выгоревшего синего цвета и немного вьющиеся рыжеватые волосы. Когда-то он променял родину на добродетель и был счастлив.

По двору катил на велосипеде соседский мальчик. Он не променял Родину на велосипед - он его просто свистнул.


* * *

Когда он переводил через дорогу беспомощную женщину, женщина вдруг обрела помощь, извернулась и ударила его по голове третьей рукой. Незамедлительно вслед за этим она удалилась неторопливой плывущей походкой, прихватив с собой пьяненького милиционера и напевая: "Вот кто-то с горочки спустился, наверно, Робеспьер идет, на нем под котик гильотина, она с ума меня сведет". Женщина, видимо, была шлюхой из правительственного эшелона.


* * *

Всех летчиков снабдили пилотницами - это такая емкость в низу самолета, вроде жестяной ванны, куда любой пилот по своему усмотрению может уложить любого из своих товарищей. Модель самолета, естественно, не новее У-2.

Предназначение пилотницы - чтобы пилот, перекатываясь в ней, издавал громкий травмирующий звук, слышный ему самому, товарищам в кабине и еще каким-нибудь людям или животным, находящимся не в самолете, но в пределах досягаемости звука. Задача - воплощение в жизнь известного лозунга "МЫ ВМЕСТЕ!"


РИМЕЙК

"... О, мне хотелось бы оставаться в покое, но где покой? Я хотел не то чтобы все время быть рядом с тобою, мне хотелось бы стать тобой, чтобы ощущать твое присутствие каждой молекулой, изведать на собственном опыте все твои малейшие душевные движенья, пускай даже в машинном отделении; душа ведь, знаешь ли - она везде..."

- Что это, Бог мой?

- Это, хм... Фрагмент лирической переписки находящегося в покое дебаркадера и баржи, регулярно проплывающей мимо.

- И много ли у тебя такого добра?

- Порядком, - Санди Лернье вдруг резко остановился, как будто тротуар не мог больше держать его. - Люди и предметы, бывает, не устают годами. Казалось бы, давно уже пора покрыться ржавчиной, разрушиться изнутри, вытечь вон со звуком и запахом - но нет, этого не происходит, и ждешь, что это произойдет вот-вот, сегодня, сейчас.

- А-а... Ну-ну, - его спутник также лениво притормозил. - Знаешь, что приготовил нам город на этот раз?

- ... (Санди который раз уже прыгающими руками пытался прикурить, но опять сломал спичку), - ...
- Вот эти атланты. Ты заметил - они ничего не держат? Хватаются, как за соломинку, за собственную голову. Большую и каменную.

- Пессимисты. Пе-се-мисты, - Санди снова сорвался с места, вообще двигался, как испорченная заводная игрушка, вправо-влево; его безымянный друг, напротив, мягко и пружинисто. Один из них, считалось, мог проникать в суть вещей и любых предметов, Санди часто подумывал, кто; они никогда не расставались.

Где покой? Можно было изобрести что-нибудь и пооригинальней, ибо город приготовил им в первую очередь промозглый ветер, который язык не поворачивался назвать свежим, даже если задувало с моря; эти треклятые атланты, думается, схватились за голову вовсе не от размышлений о собственной никчемности, а просто чтобы прикрыть лицо. Город принимал чужеродное тело неохотно, одновременно рассыпаясь под ногами и умирая, в то время как путешественник ведет себе непринужденную беседу; так происходило нечисленное количество лет и поэтому никого не удивляло. Неважно, зовут тебя Санди Лернье или Володя Терехов, двадцать тебе лет или восемьдесят пять, возвращаешься ты домой или вдали от родины - все равно, оказывается, входишь в один и тот же город, и он встречает тебя одинаково.

Санди обернулся. Его спутник, усмехаясь половиной лица, разъяснял, что негоже рассуждать совершенно как каменноголовый атлант, который стоит добрых триста лет на одном и том же углу в одном и том же полуобороте, и поэтому для него все повторяется с подобной безнадежной и примитивной тоскливостью, учитывая эллинскую цикличность времени и бесконечную мудрость вещей. Вообще, чрезмерный артистизм бывал подчас губителен для них обоих; ведь только им обусловлена имеющая мало отношения к предмету разговора тирада Санди об ожидании смерти в самом начале рассказа. При этом его друг никак не намекнул ему, что перехватывать чужие письма нехорошо. И ощущение каменной крошки в паху - о, не самое приятное!

- Инфернальная парочка, - заметила какая-то шедшая мимо девица и, удаляясь прочь, еще несколько раз оглянулась.

В самом деле, они уже приближались к центру. Если присмотреться, можно было бы предположить, что каждый из них являет собой более или менее четкий негатив другого, хотя, по сути, это бессовестное вранье: они просто никак не были внешне похожи.

Вообще-то существовала уже такая сказка о молодом ученом и отделившейся от него одушевленной (или все же не наделенной душою?) тени. В первом ее варианте, помнится, тень одерживает безоговорочную победу посредством сначала достижения контроля над личностью, а затем полного ее уничтожения; во втором варианте силам добра удается восстановить справедливость и указать тени ее настоящее место. Здесь перед вами третий вариант. Третий.


* * *

Немного закрыв глаза, на меня шел мЕртВЕц. Суставы мЕртВЕца сочленялись необыкновенно, душа его пуста, воняет гниль, рыба, болото, мы встаем на четвереньки есть рыбу, незримый руководитель считает, это сон больного мира, которым может овладевать здоровый человек; растет шестая нога. Я прижимаю ее. К сердцу. О сердце.

О душа. Ша-душа-ду. Анатомист, выбей гвоздь. Философ-анатомист. Прыгай. МЕртВЕц.

Да бросьте. Мы всю жизнь катались на маленькой желтой тележке. Поэтому все ваши тухесы-пафосы определяйте заранее отведенному месту. Сделайте из них замок.

Отважный Буратино откроет дверь и заработает много денег. Для этого нужно быть очень отважным. Потому что ключа от сейфа не существует.

Внутри, между прочим, денег никаких нет. А принесет миру счастье.


* * *


Можешь все можешь все наконец работа химический темперамент созданный воссозданный наконец игрушки тряпочка тампон в голове чувствует разный цвет заворачивает себя в разные листья форма форма прорези форма тропики живет растительной жизнью ненавидит речь боится страшится пугается преждевременной смерти в безвестности в нищете что может привести к такому речь наверное речь иссушающая пагубная способность не несущая в себе ничего созидающего взгляды безумны лица желты чресла неплодны конечности хромированы гляжу вперед я без боязни и обращаюсь в дизель-лектроход и лес зеленый вижу в свои окна березовый и смешанный и хвойный такая понимаешь благодать а я себе нормально еду еду вот это жизнь вот это не фигня о жалость нет садовыя участки у дизеля не может быть нигде за то что дизель странник неоседлый зато глядит на профили древес вот они вот такие галлюцинации дизельный межобластной упорно застрял в сознании аллегорией бесприютного материнства сколь неправы индеанисты в своей неофитствующей непререкаемости наша мать не земля а дизель-электроход начитавшийся Руссо Карамзина и Аполлона Майкова не знаю на что похожи дети земли дети дизеля мечутся по подземке грезя о безмыслии и неподвижности в уютном бревенчатом гнезде получили в наследство недопустимость мизантропии и неразделенную любовь к природе а что природа деревья деревья деревья чем больше их тем нет! нет! не тот обетованный край я так ненавижу природу как камень мышьяк arsenicum горный орел высоко орел бедняжка орел холодное двуногое существо похитило огонь в котором он орел зародился печень этого парня ничто в сравнении с унизительной участью орлиных потомков быть беспомощным разбивать скорлупу вот так теперь появляются на свет дети орла.


* * *

NN легко бежит по упругим листьям. На четвереньках, выпрямив руки и ноги. Он несимпатичный. У него острый нюх и потрясающая способность к мимикрии. Вот он остановился, лязгнул пастью и мгновенным упругим движением перемахнул ручей; на той стороне качнулся орешник и что-то рыжее мелькнуло так быстро, что могло и показаться. NN - человек. Он живет на болотах и от него можно ждать почти всего.

Эти люди воруют. Они выходят по ночам прямо из воздуха и воруют всё. Они украли у меня фантазию. Да, да, вы не ошибаетесь, мое воображение, способность измышлять несуществующее. Материальные ценности их не интересуют: зачем, если дана свобода перенимать свойства любого известного вещества; они забирают с собой только то, за что нельзя подержаться руками. Мы, наивные, считаем подобные штуки неотъемлемой частью себя самих, своей будто бы интеллектуальной субстанции, варварски используем их в повседневном обиходе и, лиши нас этих способностей, не проживем и дня. А где-то неизвестно где, возможно, за право обладания одним днем таких способностей ведут затяжную войну четыре королевства и одна островная республика. Или - без толикого пафоса: коммерсант делает дикие барыши на умении считать до пятидесяти двух какой-нибудь пятилетней девочки. (Важно не то, до какого номера она добирается, а самый факт умения; я думаю, вы меня понимаете с первого раза. Отлично.)

NN скользит по деревьям белкой - змеей - куницей. Сейчас нельзя видеть, что собой представляет его наружность, NN - невидимка, мы знаем только, как он может ощущать свои движения, и то приблизительно. NN - это его не настоящее имя.

Офицер установил за деревней наблюдение. В деревне нечисто: там случаются странные вещи и происходят странные вещи, а в окрестностях вещи совсем странные случаются. Офицер молодой, очень строгий, он только что закончил академию и получил свое первое назначение на пост. В деревне его любили и старались не обижать.

Есть пустой город. Говорят, есть пустой город. Там никто не живет и не жил никто никогда. Город был всегда. Там никогда никого не было. Город всегда открыт, можно пойти погулять по центру, посидеть на причале, можно зайти в автопарк и погонять автобус по пустынным проспектам. Это хороший город. Поселиться там нельзя. Нет, там нельзя поселиться. Там нельзя делать одну вещь: там нельзя жить, это запрещено. Нет, за это ничего не бывает. Ты можешь побродить там полчаса, час, и, если ты не имбецил, успеешь к этому времени понять, что надо тебе, бедолаге, поскорей мотать к окружной, ибо здесь ты, горемычный, очень сильно мешаешь. Не спрашивай меня, кому, здесь нет слова "кому", там никто не жил, не живет и жить не будет, ты никому не мешаешь, ты мешаешь никому. Это запрещенный город, неужели так сложно понять?! Это сложно?!

Внуки бабки Христины никакого в жизни города не видели, ближайший поселок, претендующий на это гордое звание, находился километров за 80, но историю о запрещенном городе с охотой рассказывают младшеньким на сон грядущий. Христинины младшие в последнее время стали очень нехорошо нервные.

Христина колдунья, об этом все знают, но никогда не говорят: стыдно обижать пожилую женщину, в одиночку воспитывающую четверых малолетних хулиганов, за которой к тому же не зналось ни одной предосудительной или сомнительной истории; многие ли могут этим похвастаться? В колдовство в деревне не верят два человека: офицер и отец Канди. Отец Канди христианин, он не верит ни во что, кроме Библии, Ньютона и Дарвина, а офицер с каждым днем все больше беспокоится и ищет в лесу то секретную американскую базу, то, на худой конец, хотя бы склад радиоактивных отходов.

Эти люди забираются в окна, где есть маленькие дети, и крадут у грудных младенцев улыбки. УЛЫБКИ, понятно? Именно совсем маленьких. Улыбку взрослого человека, который разговаривает, еще можно понять, но чему улыбаются эти? Улыбка грудного ребенка - один из самых ценных товаров в их извращенном мире. Запирай ставни крепче, дочка, а будешь жить в городе - закрывай окно на щеколду. У тебя будут дети. Ты сама еще ребенок. Не смейся на улице.

Мать Тани Бергер никогда не закрывала окно. И таки дождалась. С тех пор Таня не смеется и полоумная.

NN делал свое обычное дело. За ним бесшумно ступал наблюдатель, повторяя каждое его движение. Когда NN оборачивался, то видел застывшую человеческую фигуру с отвернутым назад лицом. Наблюдатель не мешал, NN продолжал раскладывать корешки в известном порядке. Отец Канди сказал, это поможет ему вспомнить свое настоящее имя. Отец Канди отказался учить NN грамоте, сказал, что тогда он забудет все, что умеет сейчас, а грамоте научится вряд ли. Раньше NN знал языки, он помнил: дойч, латина, франсэ. Что значат эти слова, он не знал; память о прошлой жизни удержала едва ли не только их. Еще он помнит картинку, движущуюся картинку, очень короткую. Совершенно прямая дорога, сверху бьет плоское, нежаркое, но очень горячее солнце, а вокруг необыкновенно высокие дома ли, деревья ли, скалы, - если послушать отца Канди на проповеди, то получится, что это и есть рай, но наедине отец Канди говорит совсем другое. Не то чтобы отец Канди врал, нет, он объясняет, что в быту может позволять себе заблуждаться, а в церкви - нет, поэтому священник он никудышный. Он долго пытался втолковать NN, что это было за место, но NN так ничего и не понял. Отчего-то он считает, что у NN больше ума, чем в него положено.

На, через, посредством, вперед, - так болотные люди учат своих детей.


* * *

Овидий (ссыльный) мне родственником не приходился. Звонили по нескольким избранным номерам, спрашивали: вам Овидий (ссыльный) родственником не приходился? Неееет. Ни даже знакомым. Интересно (если, конечно, отключиться от нелепости самого вопроса), что же их все-таки занимало: то, что он Овидий, или то, что он ссыльный? Звонки, совершались ли они по какому принципу или просто так наудачу, что было их целью - передать потомкам несколько запоздавшее известие о смерти Овидия, понаблюдать за реакцией граждан, другая какая-то неизвестная мне слежка, обыкновенное телефонное хулиганство? Может быть, ничего из перечисленного. Ни с одним из опрошенных людей я не знакома, все они имеют более чем отдаленное отношение к Италии, еще более отдаленное к литературе, друг к другу - вовсе никакого; может быть, это и есть принцип? Я знаю, что двое или трое из них сказали "да".

Трое. Первый умер: ему было 83 года, он дал клятву умереть не прежде, чем исправит совершенные в молодости ошибки. С утра зазвонил телефон: он снял трубку, ответил на вопрос, понял, что совесть его наконец спокойна, лег на диван и умер. Пускай над моим гробом летают ласточки и качели. Пускай непокорный северный ветер холодит лицо моего непогибшего товарища, в которого я не попал в него за то, что он не попал в меня. Он не узнал меня в Хельсинках в 72-м. Вторым была экзальтированная молодая женщина, она считала себя невидимой и одушевляла предметы; каждые полгода-год она появлялась в городе под новым четырех-пятисложным (не короче!) именем, которое приходилось заучивать: несколько раз она меняла паспорт, в котором однажды была записана пятым пунктом как "свободный индостанский психорежиссер". Она знала, что говорит. У нее было прошлое, настоящее, будущее, очи черные, маленькая тайна и руки и ноги, сгибающиеся в обоих направлениях.

Третий был отец семейства, человек совершенно безупречный, хотя, к сожалению, в такой же степени бездарный. Он до сих пор не знает, зачем он соврал. Он не чувствует стыда, но какую-то неясную тревогу.

Их трое. Нас, сказавших "нет", - одиннадцать. Ни с ними, ни с нами ничего не случилось. Мы не знакомимся друг с другом. Мы собираем информацию. Мы знаем о них всё.


* * *

Мы будто бы сидим в неизвестном месте, вроде у чьих-то знакомых, хотя не факт, что не у моей бабушки. Помещение похоже на школьный актовый зал с галереей. Сидим, разбираем архив (я, мама, бабушка, время от времени появляются и исчезают Кирилл, ДД, мама Кирилла и много непонятных людей, имеющих отношение к архиву) то ли Нины Берберовой, то ли Нины Искренко, совершенно точно какой-то Нины. Архив современный, к нему фотографии начала века. Почему-то никто не замечает несоответствия. Фотографии больше всего похожи на фото царской семьи, цветные и иногда подвижные. Очень много дочерей (то ли 6, то ли 7), наша героиня была второй младшей (второй от конца). Под фотографиями надписи округлым бисерным почерком, без ятей. В наибольшей степени запомнившаяся: "Старшие девочки взрослеют. Мальчики украдкой пытаются узнать девичьи секреты, делая вид, что вышли поссать". "Поссать" было точно. Изображено: две смеющиеся девичьи головки с затейливыми прическами на неопределенно-красном фоне. Фон приоткрывается участками (кругами), если, долго вглядываясь, затем быстро сморгнуть, и сразу же затягивается вновь: кусты, предзакатное небо. С третьего раза - мальчик: задний план, в характерной позе, оглядываясь, искоса смотрит на девушек. Мальчик совсем уже запредельный, в парике и камзоле.

Как-то плавно архивное дело переходит в свару между моими и наследниками - за архив, а также между мной и бабушкой - из-за кружевного лифчика (то ли моего, то ли архивного), я плохо помню, в чем там было дело, т.к. последняя логика вся куда-то подевалась, очень долгий и утомительный эпизод. Конфликт разрешается никак, какие-то книжки, которые я хотела спиздить, мне тоже не достаются, и почему-то мы с ДД и Кириллом идем спасать людей, которые живут очень далеко. Целая страна очень хороших людей, она находится высоко, гораздо выше нас, нужно подниматься с галереи, где и возник призрачный золотокудрый вестник. Кажется, возник. Еще после недолгой заминки выясняется, что спасать никого не надо, и мы просто идем гулять. Нас трое, четвертый - худой незнакомый парень с длинными черными волосами и резкими движениями, одет во все голубое вроде джинсы. Я откуда-то знаю, что это Злой Ангел. Он чуть отстает, иногда нагоняет и разговаривает, выражение лица непередаваемое. Нужно, чтобы он ушел, иначе будет очень плохо. Я что-то делаю, он начинает отставать и отстает совсем.

Мы заходим в здание, это оказывается вечерняя школа, туда нужно ходить. Мы сидим, думаем, смыться - не смыться. Первых два урока литературы (все бегают смотрят расписание, вообще лето), третий, оказывается, - проверка IQ. Я не умею решать эти задачи, не получила бы выше олигофрена. На самом деле, оказывается, нужно за урок написать стихотворение, и по нему этот самый IQ будет проверяться. Ну-ну. Неожиданно ДД встает и говорит: ну что же, И.Б., занимайтесь здесь по мере Вашего интеллектуального развития, мы же, собственно, ВАС сюда привели, ну и... И они собираются уходить. Я вижу, что у ДД лицо Злого Ангела, не понимаю почему, потом понимаю, что у него на глазах голубые тени из того же архива (с ними что-то было связано еще во время свары). Я их стираю, прихожу в ярость, начинаю драться, убегаю, прячусь за углом, по-видимому, театра, возвращаюсь обратно. Успокаиваюсь, говорю что-то вроде "не делай так больше, когда у тебя на глазах тени, я не могу понять выражения твоего лица".

Мы идем дальше, за нами увязался мужик из вечерней школы, работяга лет 30-ти. Идем вроде бы по Тверской, но очень сильно модернизированной, незнакомые современные здания. Сворачиваем на Охотный Ряд, на углу ларек, у витрины стоит по виду новый русский, но по-русски явно не понимает, похож на Фила Коллинза, утробно посмеивается. На угловом доме что-то вроде наружного лифта, но незастекленное, все из чугунных решеток, рычаги внутри и снаружи. Туда входит человек, нажимает рычаг, лифт едет вверх. Путь в страну, расположенную высоко-высоко, выглядел примерно так же. ДД разворачивается и начинает потихоньку уходить, сразу же наступает ночь. Кирилл нажимает на наружный рычаг, лифт опускается, работяга входит внутрь, Кирилл поднимает рычаг, лифт едет вверх. Новый русский нерусский ходит и посмеивается. Я кричу "не надо!", потому что стою с другой стороны и вижу то, чего им не видно: снаружи с крыши лифта свешивается труп того предыдущего человека, весь синий и какой-то уменьшенный; кричу, долго дергаю рычаг, он не подается, затем подается, лифт падает. Трупа снаружи уже нет; наш новый знакомый висит внутри, голова нанизана на два прута от решетки; я бросаюсь бежать, боковым зрением вижу, как Кирилл бросается за мной, а новый русский подходит к лифту и там что-то делает; ДД все еще медленно идет впереди. Слышу сзади звуки, на бегу оборачиваюсь, вижу, как, обгоняя Кирилла, сзади несется работяга, живой и здоровый, хоть и слегка помятый, крича во всю глотку: "спасибо, ребята, спасибо", и я вижу, что лицо у него совершенно безумное.

От ужаса я просыпаюсь. Очень болит горло.


* * *

Рагнарёк. Хорошая жена знает свое хорошее дело. Муж уходит из дома; он военный и добрый вассал своего господина. Господин не видит подмены: к нему приходит другой. Что ты, спрашивает, мой Рудольф, так нынче то немногословен, то напротив, весел невпопад и красноречив? Потому что это я, отвечает, сегодня убил Вотана. И тогда наконец сюзерен замечает, как добрый вассал переменился в лице, и понимает, что перед ним чужой. Не ходи к чужим. Не спи с чужими.

И со своими не спи. В пруду живет русалка, махнет хвостом - и нет ее теперь. Тебя нет. Это не ты, другой пришел вечером на берег, и другому ждать, пока солнце закатится насовсем. Слышится тихий плеск, слышно, как русалка увлекает в воду другого, не ведая о своей ошибке.

В воскресенье мертвый Вотан поставит часовню там, где некогда утонул другой. Мы об этом ничего не знаем. "Китеж", - говорит Машенька, вглядываясь в толщу воды. Она уже попала. Душа ее, сделанная немодными спиритическими сеансами, будто бы настоящая, уже находит в затонувших витражах неведомую сторону себя и дивится на нее, дивится. Удивление достигает критической точки; мы видим, как некто в массивных креслах щурится от солнца, бьющего в глаза сквозь чрезмерно узкое окно, Машенька подаёт ему вина или еще чего в гладкой металлической чаше: "Выпей, князь". Князь отворачивается от нее. "Пускай ты подашь мне, мой преданный друг". Друг подает. Лица друга мы не видим. Рука друга заметно подпрыгивает.

По-прежнему пасмурное утро. Машеньки больше нет с нами. Отпечатки острых копытцев на глинистом берегу, конечно же, скажут нам, куда она пошла.


Ирина Шостаковская родилась в 1978 г. Училась в Еврейском Университете, в настоящее время - студентка Литературного института. Живет в Москве. Пишет стихи и прозу. Публиковалась в альманахах "Вавилон" (#5, #6, #7) "Окрестности", "Черновик", "Шестая колонна". Книга стихов "Ирина Шостаковская в представлении издательства "Автохтон" (М., 1998). Тексты в Сети - также на сайте "Новая генерация"