Андрей Урицкий - Маленькая каноническая серенада -

АНДРЕЙ УРИЦКИЙ

Маленькая каноническая серенада

У верблюда два горба,
потому что жизнь - борьба.

Он проснулся от яркого солнечного света и в первое мгновение не мог понять, где находится, потом вспомнил, взглянул на часы и быстро вскочил с постели. Уже 6 часов. Выбежал во двор, на ходу размахивая руками и подпрыгивая. Окатился ледяной водой из колодца, и обратно в дом. Времени разжечь в печке огонь и поставить чайник не было. Наскоро перекусил всухомятку. Тщательно прибрался, чтобы не осталось и намека на его здесь пребывание. Вещи свои упихал в рюкзак и вышел из дому. Дверь запер, ключ положил на место, в укромное углубление под карнизом, и двинулся в сторону леса, покидая умершую деревню с полуразвалившимися домами. Еще ощущалась утренняя прохлада, но было безветренно и приближалось жаркое колышущееся марево. Он шел вдоль оврага, прокручивая в памяти события последних дней. Неделю назад позвонила Вера. Они не разговаривали около двух лет, и он не ожидал, что она может к нему обратиться, а вот позвонила. "Сашка пропал", - голос звучал глухо, безжизненно. "Как пропал?" - "Как, как! - Вера закричала, захлебываясь слезами. - Ушел из дому и не вернулся, как в газетах пишут". - "Да ты успокойся, расскажи по порядку". Послышались всхлипывания, шумный, глубокий вдох, и Вера заговорила, забормотала. Выяснилось, что уже полтора года Сашка работал в какой-то конторе, занимавшейся строительством особняков для "новых русских". Что там мог делать филолог-классик с комплексом непризнанного гения - непонятно, но платили ему более чем прилично. Сашка, никогда раньше денег не имевший, ошалел: покупал невероятные шелковые галстуки, двухсотдолларовые рубашки, обедал и ужинал в ресторанах, что в нынешние времена есть разврат и моральное разложение. Иногда он не ночевал дома, а на следующий день являлся помятый, с мутными глазами и дорогим подарком. Вера устраивала скандалы, плакала, билась в истерике, била посуду, но понимала, что всё движется к развязке. Самой выставить его за дверь сил не было. Она чего-то ждала, тянула, медлила, боялась. А потом Сашка пропал. Сначала Вера была спокойна. Загулял и загулял, отдохну хотя бы. Письмо пришло через три дня. "Ваш муж у нас. Ни о чем не беспокойтесь. Ждите". Напечатано на машинке. Без подписи. Вера кинулась в Сашкину контору. Директор, толстомордый, пузатый, жлобского вида, лениво ее выслушал и обещал разобраться, добавив, что, вообще-то, Сашка вел дела самостоятельно, и он не в курсе. Вечером его убили. Расстреляли в дверях собственной квартиры, а Вера получила второе письмо. "Не дергайся. Всё будет хорошо. Жди." Дергаться сил и возможностей не было. Не в милицию же обращаться, что они могут! Вера бессмысленно и бесцельно листала записную книжку и вдруг увидела его имя. Почти ни на что не надеясь, почти машинально набрала номер.

Он не понимал, зачем ему нужно ввязываться в чужую запутанную историю, тем более что Сашка всегда раздражал его своим неумным высокомерием, своими ни на чем не основанными претензиями, своими путаными разговорами "о высоком". Но Вере отказать было невозможно. В небольшом кафе на углу он встретился с двумя. Один - приземистый, квадратный, с бульдожьим лицом и шеей борца, второй - на цыгана похожий красавец, с бархатистой кожей и нежными восточными глазами. Договорились обо всем подробно. Эти двое вышли из кафе, а он задержался расплатиться. С улицы раздались выстрелы и крики. Он выбежал из кафе. Чуть в стороне лежал бульдожистый парень. Металась какая-то тетка, а цыган убегал, петляя. По нему стреляли из окна темно-вишневой шестерки. Не раздумывая, он выхватил из кармана гранату, выдернул чеку, как на учениях, и, метнув снаряд в окно машины, упал на землю и прикрыл голову руками, как будто это могло помочь. Громыхнуло, но неожиданно негромко. Выстрелы прекратились. Он вскочил и бросился к цыгану, сидевшему под деревом, прижав руку к животу. Между пальцев сочилось красное. Цыган, задыхаясь, хватая ртом воздух, как очутившаяся на берегу рыба, прошептал ему адрес, вяло улыбнулся и потерял сознание.

Когда овраг кончился, он свернул направо. Солнце припекало. Почти полную тишину нарушал только стрекот кузнечиков. Две большие нежно-желтые бабочки кружились над его головой, доверчиво садились на плечо. Краем глаза он уловил какое-то движение, прыгнул в сторону и откатился за куст. Автоматная очередь прошила воздух. Упали срезанные пулями ветки. От грохота заложило уши. Он вытащил пистолет, щелкнул предохранителем и затаился, замер, плотно прижавшись к земле.

Написав последнее слово, Геннадий откинулся на спинку стула, потянулся и удовлетворенно крякнул. Поработалось сегодня хорошо, славно. За окном выпало время, дождем промывало стекла, но уже прекращалось. Полуденные куранты отгрохотали давно. Геннадий встал, собрал бумаги в папку и отправился на прогулку, совершить моцион ежедневный. Одет он был в малиновую мурмолку, элегантное полусезонное пальто и мягкие сапожки на крысиной коже. Геннадий бродил по улицам и переулкам, бесцельно пялился во все стороны, но привычно приближался к знакомому зданию на площади. Приблизившись вплотную, нырнул под арку, взбежал на крыльцо и очутился в уютном, ярко освещенном помещении, где рядом с залом присутствовал буфет. Туда и вплыл вальяжно Геннадий, приветствуя сидевших за столиками взмахом руки. Никто ему рад не был. Каждый был занят собой. Два поэта, лохматый и бритый, вразнобой декламировали стихи, не слушая друг друга; с диким видом забившийся в угол нечто строчил в блокнот писателя, подергиваясь всем телом; пьяный сивоусый классик, свесив объемистое брюхо, угрюмо таращился в рюмку пузатенькую с коньяком; художник-минималист верещал о конце искусства; еще кого-то выталкивали прочь. "Господа, господа! - тщетно взывала оркестровая дама в длинном бархатном платье - Пройдите в зал! Выступление началось!" Господа не откликались. Геннадий продефилировал к стойке, заказал коктейль и плюхнулся на единственное свободное место. Соседями его стали сорокалетняя резвушка в пионерском галстуке, седобородый, жизнерадостно улыбавшийся мальчонка в джинсовом костюмчике и томный юноша с кошачьими повадками. Геннадий выпил, театрально закурил, достал бумаги и начал читать. Милая девушка моментально склонилась в его сторону, тоже закурила и придвинулась поближе; к томному юноше подошел другой томный юноша, они обнялись, поцеловались и сели рядком; седобородый покровительственно кивал головой, непонятно кому, всем сразу. Геннадий возбужденно читал. Сердце бешено стучало, в горле пересохло, соседка притиснулась совсем плотно, прижалась бедром и хихикала, прихлебывая из его стакана. Стакан был высокий, длинный, тонкого стекла. "Говно!" - услышал Геннадий чей-то пьяный голос у себя за спиной, резко обернулся и плеснул из стакана в лицо говорившему. Сорокалетняя девушка восторженно завизжала, предчувствуя потасовку. Томные юноши счастливо слиняли. Седобородый продолжал улыбаться и кивать, самовлюбленно расцветая. Геннадий и говоривший пыхтели и бычились, потом слезливо мирились и хлестали за мир и дружбу. Соседка шептала "хочу, хочу" и пыталась раздеться. Вечер завершался удачно. Далеко за полночь Геннадий возвращался домой в обнимку с новой подругой. Она пела песни и как флагом размахивала зажатым в кулаке пионерским галстуком, на одном из поворотов сказала, что ей надо, и исчезла в темноте. Геннадий один продолжил свой путь сквозь ночной город. Из-за угла появилась Скривля, ковылявшая на кривых слоновидных ногах. Увидев Геннадия, Скривля ухнула, скакнула и проглотила зазевавшегося сочинителя. Только упали на тротуар малиновая мурмолка и папка с бумагами.

Утром пробиралась вдоль стеночки в магазин двойная старушка, заметила вещички ничейные, цапнула и уволокла. Старушка, как мышка-норушка, круглолицая, бочком бегущая, дома у нее всего вдосталь - муки катышек, хлебца кусок, сала шматок, а дом ее - комната в коммуналке, туалет рядом. Притащила найденное к себе, мурмолку перед зеркалом напялила, так крутанулась, этак - нет, не годится - сняла, в угол пыльный зашвырнула, открыла папочку, листки разлетелись, рассыпались, подобрала один, села на диван продавленный, лампочку на стене зажгла, чтоб глаза не портились, очки кривоватые нацепила и читать стала, буковки в слова складывать.

Не без труда он отыскал нужный дом, пешком поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыл пожилой, седоватый мужчина. "Всё готово. Деньги в кассе, стволы в мешке, хата чистая". Из крошечной прихожей он протиснулся в комнату. Стол был накрыт. Блестели под люстрой водочные бутылки. Дымилась свежесваренная картошка. Прозрачные ломтики ветчины соседствовали с янтарного цвета сыром. Алые кусочки кеты вольготно расположились на фарфоровой тарелке. Маленькими холмиками возвышались икорные бусинки. Около стола чуть развалившись, чуть более свободно чем необходимо, сидела девица в темно-бордовом. Густо намазанные в тон платья губы. Каштановые волосы. Карие глаза. Молодая, но уже оплывшая, рыхлая, с опухшим лицом. Она гостеприимно подливала водку, подкладывала картошечку с селедочкой, не забывала и о себе, беспрерывно смеялась и быстро пьянела. Куда-то исчез хозяин. Отяжелев, он прилег на кровать. Присев рядом, девица расстегнула ему рубашку, ласково провела рукой по груди, прикоснулась быстрыми легкими поцелуями, спускаясь всё ниже. Она оказалась умелой и на ощупь мягкой. Зайдя в душ, он долго плескался, трезвея. Когда вышел, девица лежала на спине, неестественно запрокинув голову. Из-под левой груди торчала рукоятка кухонного ножа.

Двойная старушка поерзывала, почитывала, страничку за страничкой укладывала, поднимая с пола, а уж и вечер настал, и с работы вернулся лейтенант Кубузько, сосед старушкин. Дежурство у лейтенанта выдалось тяжелое, выезжали на убийство директора строительной фирмы "Вигвам". Кто-то влепил директору прямо в живот пять пуль и контрольную в голову. Директор валялся бесформенной тушей у порога своей квартиры, а стены и пол забрызгала кровь. Лейтенанта с непривычки мутило, это было первое его дело. Дома, попивая чаек и доедая колбаску, Кубузько думал о том, что в показаниях секретарши погибшего было какое-то слово, и что если это слово вспомнить, то можно будет найти стрелявшего. Этот стрелявший представлялся лейтенанту пустым и безымянным манекеном, бессловесной куклой с биркой на лбу. Сидя в удобном кресле, лейтенант размышлял. На экране телевизора негромко пели о любви. Лейтенант задремал, и приснился ему веселый человек в вельветовом костюме, какие носили в далекие годы лейтенантового детства, и вельветовый человек посмотрел на лейтенанта ласково, засмеялся и сказал нужное слово, и тут лейтенант проснулся, потому что шея затекла. Проснувшись, Кубузько вскочил: он знал убийцу. Пронзительно зазвонил телефон. Кубузько вышел в коридор, снял трубку и в эту секунду аппарат взорвался. Бывший лейтенант Кубузько рухнул и произвел в пространстве последние конвульсии. Вокруг распространились дым и смрад. Двойная старушка высунула мордочку в щелку, ничего не увидела точно, но шмыгнула в комнату соседову, поживиться пожитками, прихватить, что плохо лежит, и опять к себе в конуру, запасливая такая.

Известный литературный критик Поподруев сидел дома и злился. Шедевров не было на горизонте, и только облака гари от погибшей словесности растекались по небу. Поподруев куксился и шершавился. Его в былые времена блестящее при солнечном свете перо потускнело, поржавело и покривело. На него кидались неизвестные кусачие критики, и Поподруев огрызался цепным псом. Приходилось трудиться, не отвлекаясь на постороннее. Как назло замыслам критика из редакции прислали пакет. В пакете лежала нетонкая пачка исписанной бумаги и три фотографии. На фотографиях запечатлелась дебелая брюнетка нагишом. На одной фотографии она демонстрировала себя, выкатив груди и раздвинув полусогнутые в коленях ноги, на второй - фигура ее почти полностью была скрыта волосатым мужским телом, напряженными плечами и ягодицами, на третьей - она тянулась широким ртом к большого размера фаллосу. Поподруев долго рассматривал снимки, внутри себя сожалея, что он не там; по его кирпичной физиономии блудила гнусная ухмылка. Опомнившись, Поподруев гневно порвал фотографии, плюнул едкой слюной и завизжал: "Порнография, порнография!", потом аккуратно собрал обрывки и склеил старательно, спрятал бережно и нежно. Многотрудное это дело отняло у критика весь принадлежавший ему день, и лишь под вечер раскрыл он рукопись, брезгливо пролистал и прочел наугад.

В конце концов он оказался в заброшенном многоэтажном доме. Двигался осторожно, опасаясь ловушек и мин. Несколько раз в него стреляли сверху, но он успевал спрятаться. Однажды - ответил, разрядив всю обойму в выскочившую из-за угла фигуру в черном. Крадучись поднимался по лестнице. Исписанные дурацкими лозунгами стены и торчащие оборванные провода образовывали фон. Он знал, что должен добраться до последнего этажа, но никак не мог сообразить, сколько еще идти. Каждый раз сбивался со счета. Неожиданно откуда-то донесся неясный шум. Ударом ноги распахнув одну из дверей, он шагнул вперед. Яркая вспышка света ослепила и, умирая, он успел подумать: "Надо же, как глупо". Очнулся на первом этаже, и сразу же в бой, без промедления. Во тьму и неизвестность. Убивать и быть убитым. На пятом этаже он сел на пол, привалился к стене, закурил, осмотрелся. Где-то он уже видел этот рисунок - пятиконечную звезду, вписанную в круг. И обгоревший кусок металла странно знаком. Несомненно, он здесь уже бывал. Когда, если он только что вошел в подъезд? Или не только что? В этот момент он явственно почувствовал чей-то взгляд. Резко обернулся и увидел мутное, размытое, огромное. Сработал рефлекс - выстрелил без паузы. Раздался страшный треск, и всё стихло. Владик упал лицом на клавиатуру компьютера, кровь тонкой струйкой текла по столу и капала вниз, экран погас навсегда.

Поподруев заправил лист бумаги в машинку и забарабанил рецензию. "Раньше, когда мы были молоды, и нас любили красивые девушки, мы ездили каждое лето в Палангу. Там были Вася, Вова, Коля, Дима, Витя, Андрей, Сергей, Валдис и даже Жора, и мы были гениальны, влюблены и свободны. Сейчас, в тяжкие дни распада в нашу Москву ворвались наглые провинциалы, они чешутся во время еды, они плюют на нас и уводят наших девочек. Мы по-прежнему талантливы и свободны, а они бездарны. Я - москвич в третьем колене, в Кривоколенном переулке мой дом! Они же не слышат меня! Они, бездарные провинциалы!" Произведя сей патетический вопль, Поподруев зарыдал. Горе пронзило сердце критика. Погибла чистота нравов! Кончена жизнь! Поподруев пошел на кухню и повесился.

И чего они все у него мрут, как мухи зимой, - забеспокоилась двойная старушка, заохала - видать, несваренье желудка у автора приключилось, желчь разлилась, геморрой разыгрался, - и двойная старушка захлопотала по комнате, убрала листки в ящичек, распахнула окно и прыгнула. Выросли внезапно у нее за спиной прозрачные крылья, и она полетела, обозревая мельтешение муравьиное внизу, и парила, и планировала, и радовалась.

Андрей Урицкий родился в 1961 г. в Ленинграде. С 1965 г. - в Москве. Закончил Московский энергетический институт. В 1992-94 гг. - сотрудник Всероссийского Гуманитарного Фонда (ВГФ) им. Пушкина. Печатался (преимущественно как критик) в "Независимой газете", газете "Гуманитарный Фонд", журналах "Знамя" и "Новое литературное обозрение". Единственная книга - "И так далее" (М., ЛИА Р.Элинина, 1997).