Убит Сергей, соратник Йоськи,
Остался Слон, погиб лишь Моська.
Хочу я видеть поскорей
Слона, и там же, где Сергей.

        Эти четыре строчки, я написал первого декабря 1934 года, в день убийства Кирова. Написал сдуру, по мальчишеской глупости. Мне было пятнадцать с половиной лет. Я работал подмастерьем в живописной мастерской "Кисть", а вечерами учился на модном тогда РАБФАКе (основное образование на котором получил в своё время Хрущёв и всегда хвастался этим). Вечером, на уроке, изнывая от скукоты, я и пара таких же оболтусов соревновались в скорости стихосложения. Я уже считал себя поэтом, хотя и написал всего несколько строчек. В этот день убили Кирова, и мы естественно писали об этом.
        Мне, дураку, и в голову не приходило, с каким огнём я играл. Записку со стихами пустили по партам и мне, самому быстрому, присудили победу. Бумажку порвали, и все забыли об этом.
        Но не тут-то было! Через несколько дней меня вызвали к директору рабфака, маленькой старушке (ей было, наверное, лет сорок, может, чуть больше) Неймарк. Сами понимаете... Я её хорошо знал, да и она меня – тоже, – нам она преподавала историю. Разговор был о стихах. Но не об этих, крамольных, а вообще – что я пишу (а писал я всякую лабуду), она читала мою ученическую тетрадь с, как я считал, гениальными виршами, посоветовала больше читать и не заниматься посторонними вещами на уроках. Разговор был очень доброжелательный, и я ни на минуту не задумался, в чем была основная причина моего вызова к ней. Ничто не напоминало о случившемся 1-го декабря.
        Прошли новогодние праздники, всё было тихо. Я забыл обо всём. Но в конце марта, 31-го числа, к нам пришла моя соученица по рабфаку Маня Таслицкая, вызвала меня во двор и сказала:
        – Петя, тобой интересуются, о твоём стишке узнали в парткоме, как бы тебя не вызвали в НКВД.
        Тут я, конечно, испугался, как говорится, наложил в штаны, и рассказал всё брату. Я до сих пор во всех деталях этот разговор.
        Яша был старше меня на шесть лет, учился в Университете, писал стихи и прекрасно понимал, какой опасности я подвергаю всех – и отца и мать, и его самого, не говоря уже обо мне.
        Мы стояли у письменного стола, я ждал его реакции, почти был уверен, что он начнёт меня бить, но он не сдвинулся с места. Глаза его стали злыми, он сжал зубы, несколько мгновений молчал и, вдруг, неожиданно, смачно плюнул мне в лицо...
        Повернулся и ушел, не сказав ни слова.
        Больше в жизни стихов я не писал.