Истинный поэт совпадает с физическим обликом и звуками своего имени, - то, как он ходит и держится, как объявляет о себе и отзывается о других, сливается с тем, что он пишет, и получается единый сросток человека и текста. Таким "человекотекстом" был Виктор Кривулин.
        Рождённый на излёте великой войны, он нёс имя победителя, но это не защитило его от несчастья, и детский паралич покалечил ему ноги: он передвигался с помощью подпорок, трудно извиваясь телом, и всё-таки самостоятельно, целеустремлённо и решительно. Подобными автору, рождались и его стихи. В них не было дубовой размашистой мощи, не было пирамидальной структуры кипариса или тополя, но они прихотливо извивались от одной метафорической грозди к другой, - как виноградные лозы. И опирались они, если продолжить и подтвердить это сравнение, не на вертикаль единственного озарения, а на прочные горизонтали культурных соответствий.
        "Пью вино архаизмов", - эта кривулинская строчка стала одним из самых знаменитых изъявлений его (и не только его) эстетического кредо. Она объединила его поэтическую работу с широкими поисками большого стиля эпохи, которые вели одновременно самые разные поэты - от ближайших ему Охапкина, Стратановского, Куприянова, Чейгина, Пудовкиной, Игнатовой и Шварц до отдалённого от них географией и возрастом Юрия Иваска, нашедшего точное определяющее название для такого стиля - "нео-барокко". Этот стиль, или даже литературное направление, имеет глубокие корни в родной словесности и опирается, как это видел Иваск, на доктрину адмирала Шишкова, по которой в стихах церковные славянизмы должны "приятно обниматься" с просторечием. Конечно, по этому поводу резво повеселились Пушкин и Дельвиг, поклявшиеся никогда не писать "семо и овамо", но зато старик Державин крепко на нём стоял. Неожиданно (хотя и не случайно) некоторые чуткие поэты ощутили поступь возрождающейся эстетики и последовали ей. Вполне закономерно этому сопутствовало почти повальное увлечение музыкой барокко в концертных репертуарах.
        Поэтика Кривулина основана именно на таком принципе, что отмечали многие критики и литературоведы, писавшие о нём. Помимо архаизмов, с разговорным синтаксисом сочетаются и элементы речевых новообразований. Советские выкрики вплетаются в велеречивые и гармонические периоды:

Наторчались. А я перешёл
в состоянье столба с телеграммой...

... Мы составим единство, зовомое лес...

И не только советские (эти - для резких и иронических сопоставлений), а любые инородные вставки, известные, например, из мировой живописи:

        Влюблённые заключены
в полупрозрачные плоды огромных виноградин...

Или - из мировой поэзии:

Земную жизнь дойдя до середины,
споткнулась память...
Из опрокинутой корзины
струятся ягоды с туманными глазами...

Или - из мировой истории:

        В хеттских уродах
братьев признав безъязыких, безротых,

... явственно слышу -
голос, который с моим одинаков...

        В результате - свежесть, новизна и речевое единство его поэзии. Для создания этого стиля нужна была долголетняя вера в путеводный звук и незаурядная личная смелость. Её было Кривулину не занимать.
        Учась в Университете, он отважно выступил против комсомола, прекрасно понимая последствия этого поступка. И действительно, мыкался как без публикаций, так и без сносной работы (десятилетиями!), но своим принципам не изменил. Более того, в самые глухие годы брежневского безвременья он дерзко, в открытую издавал самиздатский журнал "37", одно название которого звучало укором реставраторам сталинизма. Правда, это был всего лишь номер его квартиры на Петроградской стороне, что, следовательно, служило игровой отмазкой от обвинителей, - так он сам объяснял мне. Конечно, были обыски и угрозы физически расправиться с ним, и без того инвалидом. Что это - его героизм или безоглядность? Наверное, благополучные собратья по перу, старавшиеся угодить нашим и вашим, считали его поведение в лучшем случае донкихотством, и, действительно, в карьерном отношении они не прогадали, и тогда, и сейчас оставаясь наверху. Но мне кажется, Кривулин верно оценивал главное в себе - богоданный гармонический дар и сберегал его неповреждённым от всякой карьерной лжи. Чистоту его он "обеспечивал" бескорыстным (и даже в ущерб себе) служением. В этом заключался его своего рода нерасчётливый расчёт, и он остался ему верен.
        Печатание стихов и статей в эмигрантской периодике, в особенности в "Континенте" и "Гранях", - а Кривулин, живущий в "Совдепии", бесстрашно начал печататься там с середины 70-ых, - ещё целое десятилетие оставалось запретным и опасным действием. Одновременно он бросил вызов организации Союза писателей, требуя, чтобы те признали существование "Второй", то есть неофициальной, культуры. Годы заняла эта выматывающая борьба не только за своё самоутверждение, но за утверждение целого круга нонконформистов - поэтов, философов, критиков. Результатами борьбы оказались существование полуподвального "Клуба-81" да публикация насквозь процензуренного сборника "Круг", вышедшего в канун эпохи Гласности.
        Новые времена принесли заветную награду вольнолюбивому поэту, и он стал широко печататься в России, выступать в эфире и даже выдвинул свою кандидатуру на муниципальных выборах. Но - странным образом - его имя отсутствовало в редколлегиях толстых журналов или в жюри, присуждающих крупные литературные премии, не был он и в ряду награждённых. Правда, ранее он удостоился премии Андрея Белого, - в материальном отношении она состояла из рубля денег да бутылки водки, но почёт давала триумфальный. Вознаграждало другое - он оставался подлинным и деятельно-вдохновенным поэтом, его манера и круг тем всё время менялся. Его мысль, вначале чуть затуманенная дионисийским витийством, становилась ясней, образы стали структурней и угловатей. Стихи 2000-го года содержат грановитые крупицы острой и оправданно абсурдной иронии...
        И ещё одну степень свободы освоил Кривулин - Интернет. Он стал обозревателем и поэтом Всемирной электронной паутины. Именно там я нашёл его Реквием по восемнадцатилетнему сыну, погибшему в аварии, и узнал о трагедии. Когда я читал эти стихи, неизбежно вспомнился Моцарт. Оплакивая сына, поэт явственно прощался и с собственной жизнью:

К тому, что нет меня, и я уже готов
к Тому, Кто есть не я, но ярость и огонь...

        Вышло, что Реквием поэт написал по себе.