Рецензируемая книга стихов Дмитрия Воденникова – тоже четвёртая. Но чтобы говорить о ней, целесообразно дать ретроспективу творчества в целом, ибо эта его (отличная) книга – явно отличная от других (его же).

        В 1996 году Воденников ярко дебютировал небольшим, изящно изданным сборником стихов "Репейник" (М.: Елена Пахомова, АРГО-РИСК) и, хотя как автор был замечен и читаем литературной публикой задолго до того (публикации в журналах: "Арион" #2, 1995 г., "Знамя" #7, 1996 г., в "Митином журнале", в альманахе "Вавилон" и пр.), после выхода книги как-то сразу стал "гордостью обоймы", равно и первой ласточкой среди поэтов-представителей так называемой новой искренности: достаточно древний и, полагаю, небезыронический термин Д.А.Пригова, давший название – уже отнюдь не ироническое – новому же (в плане формотворчества – сразу оцененнного критиками как неомодерн) направлению в молодой, преимущественно, поэзии конца 90-х.
        Уже тогда, в тех текстах, присутствовала нехарактерная для сугубо рациональной, круто костюмированной (в стиле деловом или же свободном (маргинальном, скоморошьем) – без разницы) современной "авангардной" поэзии сознательная открытость, эдакая будоражащая душевная "обнажёнка", экзистенциальный стриптиз (и тогда уже, смею заметить, весьма профессиональный), а если теоретизировать – некая раздражающая и одновременно восхищающая прямота лирического высказывания, свойственная, скорее, "заказным", с установкой на доступность, текстам современных эстрадных песен (невзирая на очевидную причудливость и – я бы даже сказала – вычурность символики Воденникова). Говорилось – свирепо, всерьёз, без тайного подвоха, без иронического камуфляжа, без традиционного ментального маскарада, хотя и не без примеси резонного для поэзии нового времени здорового декаданса, – как-то так, как раньше практически никто себе не позволял и о чём-то таком, о чём обычно умалчивалось:

Ах, жадный, жаркий грех, как лев, меня терзает.
О! матушка! как моль, мою он скушал шубку,
а нынче вот что, кулинар, удумал:
он мой живот лепной, как пирожок изюмом,
безумьем медленным и сладким набивает
и утрамбовывает пальцем не на шутку.
О матушка! где матушка моя?

или:

...Но рядом волк цветёт
он – жук навозный, он ревнив, как шавка,
он красные не забывает язвы –
она очнётся – он её сожрёт...

        И ещё парочка признаний – уже и вовсе – не из традиционных:

Взял я мёртвое горло, склизкую трубку, в тряпку
(тошнило меня, тряпкою взял, боялся)...

или:

Как на убийство, мы идём в кровать...
И можно ль после рядом с трупом спать?

– эдакий постконцептуальный концепт, если можно так выразиться.
Свое частное впечатление помню отлично и попробую препарировать: когда по-ахматовски выверенная, когда – наоборот – совершенно дисгармоничная, "режущая ухо" звукопись, дерзкая рифмовка, нестандартный инструментарий (вообще практически непрослеживаемая поэтическая кухня), эклектизм – и визуальный и языковой, коллажность. Отдельно отмечу присутствие в этом поэтическом "театре одного актёра" некого особого миманса – множества окружающих лирическое эго говорящего, живущих отдельной от оного, самостийной жизнью статических персонажей, сверхсубъективных мифологем, персонифицированных позитивных, а чаще – негативных (раздражение, апатия, брезгливость, боязнь и т.п.) состояний и эмоций, причём, помимо человеческих особей, этими "статистами" запросто могут являться представители мира фауны и флоры, мира предметного и пр.: "...будут плавать в уме, как в лазури, лица: / кот и петух, петух и лисица" или – "Слышу: куст кричит, его лупцуют сабли, / и скворчат его грибные руки". Плюс – какая-то cовсем своя, очень антиномичная, органика стиха: особая фактура стиховой ткани (крайне неоднородная, когда – грубовато, шероховато, "неудобно для рук" /Бродский/, когда – напротив – выписано тончайшим пером, ажурно: она глотает воздух, воду, луг...), опять же резкие перепады эмоционального градуса (часто даже – в пределах одного и того же текста), а чаще – горячечность и холодность "в одном флаконе", иногда видно: писано с явной заинтересованностью, яростно, гневно, с требованием от читателя полной эмоциональной отдачи, иногда – наоборот, вызывающе-надменно, с полным безразличием к производимому эффекту – как говорится, "без реверансов"; монологи произносятся то с непробиваемым скепсисом – читатель как конфидент не нужен, насильственно выведен в сторонние наблюдатели ("Со мной – как со страной – ни пить нельзя, ни спать"), то – с неподдельным трагизмом – нельзя не сопереживать, читатель милостиво допущен "во святая святых": "Скоро, скоро придут и за мной и возьмут руку, / и возьмут ногу мою, и возьмут губы, / даже синие глазки твои у меня отнимут, / всё возьмут – только волчью и заячью муку / не отнять им..." – нельзя не стать самому – статистом в подлинной личной драме пишущего. Отчего чувствуешь себя – как на качелях: вестибулярочка шалит. Короче – бесконечное поддразнивание, подманивание твоего (читателя) внимания поближе, явное желание (скорее даже – задача) заинтересовать и сообщить что-то – ну очень важное или же сугубо эксклюзивное, и тут же – мгновенное ускользание ящерки авторского "я", эдакое неожиданное деланье ручкой: "концерт окончен, все свободны (цитата), до следующих встреч!", и – ехидный ящеркин хвостик, остающийся в руке особо любопытных.
        И – как это ни удивительно – всё это почему-то почти не бесит (это меня-то, приверженку классической прусской – никаких формальных огрех, всё идеально выверено, метрически – точно, эвфонически – безупречно (относительно "как") и сугубо русской – доверительная беседа поэта и читателя о превратностях бытия (это – относительно "что") поэтических школ!). Бередит же и будоражит, но, опять же, как ни странно, – позитивно, явно со знаком +, иное: новая какая-то, "приплясывающая", "вихляющаяся" интонация (поэтический твист, или шейк, а когда и чарльстон), особого качества психологизм (де-Садовский какой-то, ей-богу), надменная или же наоборот – самоотверженная какая-то откровенность, выше выносимого словесный жар (особый поэтический дар, между прочим, свойственный не всем). И – в итоге: Здорово! Ярко, дерзко, изящно-небрежно, высокомерно-исповедально (если такого рода миксты вообще возможны), захватывающе-откровенно. Безусловно ново. И надо скорее автору обо всём об этом сообщить, поддержать в начинаниях (хотя, скорее всего, "восходящая звезда" в этом тогда нуждалась едва ли), чтобы продолжал в том же духе, не дай Бог – "не замолчал"...

        Не замолчал.
        За последующие три года работы – несколько циклов стихов: жутковатый (нетривиальные "разборки" с превратностями прелестного возраста), а кое-где – вышибающий реальную слезу ("За этот ад – матерчатый, подкожный – / хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня"), с вопиюще-гениальной строкою "Я очень славы и любви хочу" – вот она, заявка на мессидж! – "Трамвай"; лаконичные "Весь 1997-й" (с изрядной долей аскезы – как душевной, так и формотворческой – лирический дневник) и "Весь 1998-й"; подкупающий ясностью и яростностью поэтической речи при безусловной теплоте взаимоотношений с адресатами лирический цикл "Любовь бессмертная – любовь простая"; репортажный и достаточно позиционерский цикл стихотворений "Эссе и выбранные стихотворения" – циклы, вошедшие вскоре в книги "Холидей" (Санкт-Петербург: Инапресс, 1999) и "Как надо жить, чтоб быть любимым" (Москва: ОГИ, 2000) – название, взятое из одноименного – последнего в книге – цикла, составленного из текстов, написанных в 99-м. Плюс – около дюжины серьёзных критических статей в разного рода изданиях: его творчество изучают, критики – в раже, читатель – в лапах критиков... Автор?

        Автор – Уходящая натура, если говорить о типах сочинителя: никакой накатанной колеи, никакой статики, никаких авторских штампов, никакой повторяемости – кроме той, которая органична и имеет отношение лично к нему ("А то, что там, во мне, р в а л о с ь  и  п е л о, / и то, что я теперь  п о ю  и  р в у с ь (реминисценция – О.И.), / – так это всё – моё (сугубо) дело, / и я уж как-нибудь с собою разберусь"). Беспреcтанный эксперимент – но не ради эксперимента, и даже не как дань собственно искусству поэтической речи, а ради какой-то одному ему ведомой правды говоренья (вещания, взывания) и – в результате – неоспоримой правоты: А я ещё ловлю себя, как выпад, / а  я  д е р ж у  с е б я – за соловья в снегу. / А Ты меня несёшь, как долгий вдох и выдох, – / (и как не устаёшь – так долго! – н а  в е с у) – любимое мною "Четвёртое дыхание", или (задолго до): ...Но пощади – кого-нибудь из них, / таких доверчивых, желанных, заводных... – В общем-то, роскошь – говорить прямо и только то, что считаешь нужным, не исходя ни из чего иного, кроме собственной внутренней правоты, – не идя ни от звука, ни от интонации, ни от художественного даже видения, – говорить о чём угодно, но всегда – от первого лица, находя для этого (а не для саморекламы, например, "умею не хуже других", как это часто бывает) какие-то единственные, прошедшие личную (неведомую этим самым другим) цензуру слова. Откуда, в свою очередь, возникает некая непредсказуемость поэтического сюжета, черта, присущая только таланту реальному (бывает ещё талант компилятивный, талант ведения поэтического диалога, коим, кстати, поэт Воденников обладает в неменьшей мере, чем этим самым реальным – личного видения, переживания, озвучания и т.п.) и дающая необходимый для жанра эффект новизны: но зелень пусть бежит ещё быстрее, / она от туч сиреневых в цвету, / она от жалости ещё темнее... Свежо. И убедительно.

        Итак, рецензируемая книга, с декларативным, на первый взгляд, названием – см. выше (почти "пощёчина общественному вкусу", согласитесь, если рассматривать его именно как декларацию), которую лично я, в отличие от автора, отчётливо вижу с названием другим, именно – "Четвёртое дыхание", – очень хороша. Здесь личное впечатление уже нуждается в доказательствах, простой констатацией не ограничишься.
        Книга трёхчастна: два писанных в течение одного (2001) года, но очень разных (по настроению, тематике и выразительным средствам) цикла стихотворений: весенний "Цветущий цикл" и осенний – давший название книге, завершаются т.н. "Приложением" – мини-поэмой (или макси-стихотворением) "Четвёртое дыхание" с посылкой и автоэпиграфом вначале (последняя – хоть и писана осенью того же года, – "внесезонна", т.к. существует вне времени, в некой метафизической "вертикали" и, по-видимому, является лирической автобиографией, дневником всего года).
        В отличие от предыдущих того же автора – книга не производит впечатления итоговой: любая из предшествующих – оканчивала какой-то период жизни и творчества, эта – скорее – начало чего-то, прорыв в творчестве, некий, говоря словами самого автора, отдельный выход / в густые заросли, в высокую траву. Новая для автора тематика, новый способ диалога с читателем – через не названного нигде по имени (только "ты" или "Ты") адресата этой современной, не побоюсь аналогий, Песни Песней – который обеспечивает непосредственный контакт с любым читающим, могущим, поставив себя то на место оратора, то на место (единственного, конечно же, на деле) слушателя, быть, наконец, допущенным во внутренний мир стихотворца на более или менее продолжительное время, не рискуя тут же как персона нон грата быть "изгнанным из рая". Чистоганная вневременная любовная лирика, пришедшая на смену мифологизированному эпосу, с очевидным преобладанием монолога (раньше стихотворение больше было похоже на видеоклип, коллаж, зарисовку, здесь же оно, как правило, – обращение с речью, как правило – патетической, к незримому собеседнику). Здесь почти уже нет никакого позиционирования, лирическое "я" автора тождественно лирическому герою, адресат – очень конкретен и человечен, невзирая на отсутствие зримых черт (к слову, оригинальная черта поэта – полное отсутствие кокетства, прямота и, я бы даже сказала, беспафосность отношений не только с предполагаемым читателем, но и с вдохновительницей-музой, при высокой, прошу заметить, пафосности самих стихов):

Вот так и я уйду (и на здоровье),
и ты уйдёшь – провалишься к цветам,
но всё равно всей невозможной кожей
услышу я (и ты услышишь тоже):
Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.
Я тебя всё равно никогда никому не отдам.

        Тривиально, центонно? – Прямая речь – и никаких реверансов читающему. Всё так, как сказано, и никак иначе. Та самая пастернакова "неслыханная простота", где говорится единственно возможным образом единственная правда. И – браво! – говорящий не боится аналогий, реминисценций, не боится цитировать (и отнюдь не Уильяма Блейка или неизданного кого-нибудь из "наших") – самоё Примадонну вкупе с самым что ни на есть хитовым Вознесенским! Но зато – всё это Я и ТЫ  у с л ы ш и м "ВСЕЙ НЕВОЗМОЖНОЙ КОЖЕЙ" – то есть, опять-таки, – так, как я сказал – и никак иначе. И вещая так – нечего автору бояться. И рифма: кожа – тоже – Боже – в таком контексте – как новенькая. И вообще всё тут – "в кассу". Так и везде в книге:

Это я –
в середине весны, в твёрдой памяти, в трезвом уме,
через головы всех,
из сухого бумажного ада –
это я – так свободно –
к тебе обращаюсь,
к тебе,
от которого мне – ничего кроме жажды не надо.

        И далее – пример свойственной автору особой драматургии (вообще, "сценарности") текста, совмещающего в себе настоящее и отдалённое будущее, происходящее ныне и имеющее произойти – причём, как с самим лирическим героем, так и с лирическим адресатом:

Это  т ы  полстолетья спустя –
т ы  с меня соскребёшь эту ложь
и возьмёшь,
как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею.

Только что ж ты так долго,
так долго навстречу идёшь,
только что ж это я –
так безропотно – ждать не умею.

        Кстати, один из немногочисленных не-ямбов в книге. В основном там – пяти/шестистопные, реже – четырёхстопные ямбы. Автору не нужен многообразный поэтический арсенал, выработанный предшественниками: что и как сказать – он решает без какой бы то ни было помощи извне, посему и рифмы типа в уме – к тебе, идя – меня, знаю – не желаю,  листвы – пустоты – не только возможны ("и невозможное – возможно"), но и абсолютно оправданны, помимо того, что так рифмовать – дерзновенье – сейчас, когда "хуже Бродского у нас пишет только ленивый" /кажется, Юнна Мориц/. А вы попробуйте, положите вот так, в две анапестовые стопы, бок о бок, в рядок, 3 союза и местоименье с междометьем: только что ж это я...
        Далее.

...И я – проснусь, я всё ж таки проснусь,
цветным чудовищем, конём твоим железным,
и даже там, где рваться бесполезно,
я всё равно в который раз – рванусь.

Как все, как все – неоспоримой кровью,
как все – своих не зная берегов,
сырой землёю и земной любовью,
как яблоня – набитый до краёв.

        "Цветущий цикл" – действительно цветущий, здесь всё – как надо: пышно, царственно, благоуханно, на высоченной ноте (очень чисто взятой, прошу заметить), предельно-трагично и одновременно – ненатужно-счастливо, несмотря ни на что, и это утверждается в каждой строке, с подвижническим стоицизмом мистически искусной души, причём всё озарено каким-то видимым ему одному  с в е т о м – "летящим прямо в руки", присутствующим всюду (там, где это самое счастье – немыслимо, где Рай – это всегда – потерянный Рай, с неумолимым Херувимом у врат, с телесной смертью у входа...):

...За одну только ночь, в преждевременном взрыве листвы,
всё так жадно рванулось – с цепи,
всё так жарко – в цвету – пламенеет.
Вот и я –
отпускаю тебя – из прохладной своей пустоты,
потому что никто (даже я) на тебя этих прав – не имеет.

И не важно, что, может быть, я
всё, что есть у меня, – отпускаю.

Эта жизнь и могила – твоя.
Золотая она, золотая.

        Тот же лирический прорыв, та же высота полёта и чистота звучания – но c уже совсем иным настроением – во второй части книги. В первой – лирический герой находится в начале некого инсайта, коего – не прожив лично – не опишешь, или опишешь неточно, а вещающее "альтер эго" у Воденникова – всегда – его лирический биограф. Отсюда – абсолютная поэтичность текстов, рождающихся строго по мере развития лирического события, создающих впечатление льющейся песни, непрекращающейся, захлёбывающейся рулады; метр, оканчивающий стихотворение, чаще всего – такой же, как в начале следующего, даже если первое начато – в другом размере, отсюда – в свою очередь – монолитность "Цветущего цикла", внутреннее органическое единство его, с особой (частью, может быть, интуитивной, частью – несомненно, продуманной) режиссурой, где всё написанное – как-то незаметно увязано в одно, каждое стихотворение – как бы продолжение предыдущего, в целом же это – повторяю – некая единая Песнь нарождающейся любви, обещание счастья, с пафосом вечной верности, с соответствующим словарём и интонацией (никакой – за единственным исключением – низменной лексики, никакой (почти) разговорности, вообще – никакой приземлённости). Так вот, во второй части – с достаточно, снова повторюсь, вызывающим названием (если бы – как и всё у Воденникова – оно не было бы прямой речью: едва ли не единственный, кстати, ключ к пониманию этого поэта) – всё совсем иначе. Время года – осень, межсезонье, безвременье – палитра, равно и звукопись, соответственно, более сдержанны. Язык – аскетичен, подчёркнуто внятен, фраза здесь – лапидарна, афористична: А тело пело и хотело жить, /  и вот болит  –  к а к  м о ж е т – только тело. / Я научу мужчин о жизни говорить – / бессмысленно, бесстыдно, откровенно. / И ржа, и золото, летящее с ветвей, / и хриплый голос мой, ушибленный любовью, – / всё станет индульгенцией твоей, / твоим ущербом и твоим здоровьем. Тема – онтологическое одиночество, реальное отсутствие мистического собеседника, невозможность единства в разобщённом мире, неизбежность паденья, недосягаемость высоты, безвыходность... Свет – уже иной, хотя он (снимаю шляпу) есть и здесь: Но в трепыханье света, и ещё – / каких-то листьев, быстрых, жёлтых, белых / мне холодно – как никогда ещё – / и с этим ничего нельзя поделать... Ничто не случается. Точнее – ничто не осуществимо. Подлинный трагизм бытия, передаваемый, опять-таки, с виртуозной точностью и – главное – с незыблемым достоинством абсолютного лирика.

Любая женщина – как свежая могила:
(кроме шуток, когда и где говорилось хоть что-то подобное когда-либо раньше – о женщине, например! – О.И.)
из снов, из родственников,
сладкого, детей...
П р о с т и  е ё.  Она тебя любила.
А ты кормил – здоровых лебедей.

Но  д е т с к и м  п р и з р а к а м (я это точно знаю) –
не достучаться им –
до умного – меня...
А ты – их  с л ы ш и ш ь – тёплая, тупая,
н е п о п р а в и м а я – как клумба, полынья.

Стихотворение – простое, как объятье, –
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин –  з а т о  –
есть вечное занятье:
жён, к а к  д е т е й, – из мрака – выводить.

        И – концовка стихотворения:

Ты мне протягиваешь – руку наудачу,
а я тебе – дырявых лебедей.
Прости меня.
Я – н е  п и ш у,  я плачу –
над бедной-бедной – д е в о ч к о й –  моей...

        Словарь, равно и язык, – необычайно просты: никаких иноземных вкрапленьиц, никакой сахарной пудры или глазури в виде умненьких цитат или же модных ныне аллюзий (зато появляется разговорная лексика, "небо уже слышит землю", что нисколько не хуже и не ниже высокого пафоса), всё – о своём и на своём языке, своими средствами, своею (наработанной уже) символикой и метафорикой, короче – своими (в обоих значениях) тропами, с уже несомненно оформившимся – лично его, Воденникова, мессиджем: Я превратил себя в паршивую канистру,  /  в  бикфордов шнур,  в  бандитский  Петербург.  /  Я  з а к а з а л  с е б я – как столик, как убийство, – / но как-то слишком громко, чересчур... – Открытый лиризм (А.Самарцев). Абсолютная лирика. Всё просто. Просто ли писалось? – едва ли: попробуйте подражать – выйдет крайне поверхностно (лично я – пробовала). Такая органика – не сымитируешь при всём желании: надо так же и то же  п р о ж и т ь (ещё один, видимо, ключ к этому поэту). Другой поэт, Олеся Николаева, как-то в общей беседе озвучила простую истину: "в поэзии должна быть видна судьба, иначе это – не поэзия". Так вот, Воденников – один из тех немногих, кто вместо того, чтобы по жизни "валять дурака под кожею" /Бродский/ и – добавлю от себя – (прицельно, в угоду пресыщенной "хорошей" и даже в самом деле хорошей литературой читающей публике) на бумаге, сдаётся мне, и там и там – действительно живёт, иначе – откуда бы сия сила слова (лично для меня, особенно – в последней книге, очевидная):

Но я ещё прижмусь к тебе – спиной,
и в этой – белой, смуглой – колыбели –
я, тот, который –  в с е х  с и л ь н е й  – с тобой,
я – стану – всех  п е ч а л ь н е й  и  с л а б е е...

А ты гордись, что в наши времена –
г о р ч а й ш и х  я б л о к,  п о з д н и х  п о д о з р е н и й –
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.

        Жизнеутверждающе, и – какую строфу, строку ни возьми, каждая – действительно – "как обращенье к людям", "как помощь, как рука":

...И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, –
всё – перепрыгнешь, всё – оставишь,
всё – победишь.

        И – уже о себе самом, очень, как мне видится, точно ("тянет", между нами, на поэтическое CREDO):

Я не кормил – с руки – литературу,
её бесстыжих и стыдливых птиц.
Я  р а с п и с а л  с е б я – к а к  п а р т и т у р у
ж е л ё з,  у ш и б о в,  з а п а х о в,  р е с н и ц
(выделено мной – О.И.).

        Это слово – "слово со властью" – слово живое: оно – о живом.
        Что становится совсем уже очевидно по прочтении "Четвёртого дыхания" – поэмы, завершающей книгу, лучшей, на мой взгляд, вещи у поэта Воденникова, которую рецензировать надо отдельно, если же цитировать – то целиком.

        В целом, книга – образцово и вместе с тем (как всё и всегда у этого автора) весьма оригинально изложенная история любви, вещь, сценарно выверенная, интуитивно или же продуманно выстроенная по всем законам поэтического жанра, глубоко психологичная (где всякое описываемое состояние, переживание, эмоция – узнаваемы, знакомы, ибо природно присущи любому человеку, глубина же видения онтологических вещей у этого автора – налицо), по прочтении оставляющая впечатление чего-то безусловно ценного – оттого, что в каждой строке течёт "невидимая кровь" реальной, а не умозрительной, или же выдуманной (за неимением иной) сердечной жизни подлинного поэта. –

Но зато я способен бесплатно тебе показать
(всё равно ведь уже никуда не сдрыснуть и не деться) –
как действительно надо навстречу любви прорастать,
как действительно надо – всей жизнью – цвести и вертеться. –

        Глубинный лейтмотив книги, по сути – задача, поставленная в её начале и успешно решённая самою этой книгой: действие её на читающего – похоже, именно таково. Действительно, надо. Цвести и вертеться. Всей жизнью. Всё – так.

        Отсылаю читателя к книге – услышьте поэта, стоящего в полный рост, в полном почти одиночестве, в бескрайнем "зимнем поле" неистребимой прозы земного бытия, среди тотальной людской разобщённости, "с одним сплошным, цветным стихотвореньем, / с огромным стихтворением во рту", сего "соловья в снегу" словесности нашей, прочтите книгу, не пожалеете: книга, действительно, хороша, а что до пресловутого катарсиса – он вам (природное дарование + хорошая личная школа), естественно, обеспечен.