Дмитрий Воденников | Михаил Файнерман | Андрей Грицман | Илья Бражников | Сергей Соколовский | Лев Усыскин | Хамдам Закиров | Игорь Жуков | Андрей Cен-Сеньков

СЕРГЕЙ САМОЙЛЕНКО

Из книги "Неполное смыкание век" (1998)

Сергей Самойленко родился в 1960 г. С 1967 г. жил в Кемерово. Учился на филологическом факультете Кемеровского университета по специальности "романо-германская филология". Служил в армии. В 1991 г. окончил Литературный институт в Москве (заочное отделение). Публиковался в журналах "Юность", "Соло", "Волга" и др. Книги стихотворений: "Обратная перспектива" (Кемерово, 1991) и "Угол зрения" (Кемерово, 1994). Сборник "Неполное смыкание век" (по рукописи) вошёл в шорт-лист Антибукеровской премии (премия "Независимой газеты") 1998 г.

* * *

Чем туже закручен сюжет
и сжата пружина бутона
горячего влажного лона,
тем ярче невидимый свет.

Чуть тронь, обжигая ладонь,
к губам приникая губами:
такое клубится там пламя,
такой там гуляет огонь.

Прижмись к этой ране щекой:
так тикает сердце, так бьется,
вот-вот, будто мина, взорвется,
такой там заряд часовой.

Такой центробежный магнит
такой сногсшибательной силы,
что мертвый встает из могилы
и сходят планеты с орбит.

Такая развернута тьма
под сердцем пустого пространства
в жестокую розу романса,
сводящую сердце с ума

в такой невозможный сюжет
про жизнь, про любовь, про измену,
про настежь открытую вену
и медленно гаснущий свет.

Ночь, как сказано, нежна. Жизнь, как водится, ужасна.
Снег, идущий вдоль окна, осторожен, будто вор.
Если свет не зажигать, невозможно не прижаться
лбом к холодному окну, выходящему во двор.

На дворе горит фонарь, освещая площадь круга.
Снег крадется аки тать, налегке и босиком.
Я гляжу на этот снег, и от снега, как от лука,
то ли слезы на глазах, то ли в горле снежный ком.

Оттого ли что зима приключилась в одночасье,
белизна в моих мозгах снега белого белей.
Ну чего тебе еще недостаточно для счастья? -
Ляг поспи и все пройдет, утро ночи мудреней.

Помнишь шуточку одну: то погаснет, то потухнет?
Дочка спит и спит жена, так какого же рожна,
прижимаясь лбом к окну, ты торчишь в трусах на кухне,
бормоча, как попугай: жизнь ужасна, ночь нежна.

Обухом по голове, по хребтине ли оглоблей, -
к Рождеству такой мороз ударяет, что держись.
Что ж ты ходишь подшофе, приговаривая: во, бля! -
греешь варежкою нос, проклинаешь эту жизнь.

Нет трамвая битый час, потому что понедельник.
Не осталось ни рубля на такси и на табак.
Жизнь, мин херц, не удалась, сикось-накось, мимо денег.
Если все начать с нуля, я бы жизнь прожил не так.

Полно, батенька, пенять, эне-бене, крибле-крабле,
никому не нужных книг сочинитель или кто.
Нынче минус сорок пять, водка выпита до капли,
спрятан шнобель в воротник допотопного пальто.

Шепчешь: ухогорлонос. Слышишь: навуходоносор.
Как сказал бы дед Пихто: орган речи без костей.
Я прошу, не надо слез. Что не в рифму - это проза.
Жизнь не удалась, зато образуется хорей.

Вновь я не посетил эту часть вулканической суши,
очарованный остров в тумане по самые уши,
окруженный водой. Я там был. Отпусти мою душу.
Отвяжись, не дави мне на жалость. Молчи, грусть, молчи!
Отчего же сердечная боль? Все болезни от нервов.
Никогда я не видел такого огромного неба.
Ввечеру от дыхания рыб, попадающих в невод,
поднимается ветер, колеблется пламя свечи.

Маразматик, сморозивший в рифму: рак матки, промежность, -
повторяй, но небрежно: ирония - ну же! - и нежность.
В сапогах вот посюда я вновь прохожу побережьем,
в невозможно оранжевой робе с чужого плеча,
развивая сюжет про любовь, типа милости просим,
про очки на носу, а в душе не иначе как осень,
про идущего против теченья на нерест лосося,
про удачу, плывущую в руки бича. Про печаль.

Нынче ветрено, волны в барашках, как в шкуре овечьей.
Почему рыбья кровь горячей и красней человечьей?
Что за страсть их ведет до верховий отеческих речек
умереть, шерамур, отметав мелкий бисер икры?
Нашепчи на ушко про инстинкт продолжения рода.
Воздух пахнет гниющими водорослями и йодом.
Ты не умер? Наверное, нет. Это просто свобода.
Начинается шторм. Посиди пять минут, покури.

Скоро кончится лето, рыбацкие смотаны снасти.
Облака пролетают по небу, открытому настежь.
Ты не умер от счастья? Состри по привычке: отчасти.
Частой сеткой дождя заштрихован пустой горизонт.
Ни единой души не заметишь на море, на суше,
лишь одни сторожа и собаки, и те бьют баклуши.
Отсырела махорка. Тошнит от кеты и горбуши.
Не пойти ль искупнуться? Ты гонишь, не пляжный сезон.

Как сказал бы не я, а один гениальный холерик,
выходя попрощаться на понтом истерзанный берег:
море, типа я вас умоляю, давай без истерик!
Брось свободной стихии на память монетку, рифмач.
Вот и лето прошло. Нам пора собирать чемоданы.
По законам сюжетосложенья, герои романа
возвратятся обратно. Мы тоже, как это ни странно.
На дорожку присядем. Ну что же ты плачешь? Не плачь.

Солнце, напившись крови, заходит в кулису мыса.
Как языком коровьим, берег волной облизан.
С ушками на макушке остров плывет в тумане
как в молоке лягушка или как мышь в сметане.

Веслами лодка плещет. Пророчествует кукушка,
придушено и зловеще, будто из-под подушки.
Чайка кудахчет глухо, вымокшая до нитки.
По лабиринту слуха тихо ползет улитка.

Меж молоточком плача и наковальней смеха
в больших сапогах рыбачьих слоняется нимфа Эхо.
Бредет пограничник с овчаркой, преследуя ножку Буша.
Волна, как руно, курчава, с разбегу бодает сушу.

Рожки вперед, улитка прет на рожон вулкана.
В оглохших ушах Улисса беруши не то бананы.
На маяке сирена ревет круглый год белугой.
Одна кружевная пена - одежда моей подруги.

Водоросли и мрежи, ажурная паутина.
На вымершее побережье накатывается путина.
Белые пятна тела - три острова, два вулкана.
Плыви, моя каравелла - Колумба ли, Магеллана!

Веснушки на нежной коже смешались с песком и солью.
Россия лежит в изножье, Япония - в изголовье.
На небе - телец и дева, а на море - рыба с раком.
Рыбак выбирает невод. Моряк поднимает якорь.

Правда ли, что смерть с разлукой - сестры?
Вот мы и приплыли. Здравствуй, остров!
Жить здесь, говорят, легко и просто.
Твой ли берег зеленеет над
складками волнистого простора?
Как часы, работают моторы.
Красно солнце вроде помидора
тонет в море. Чайка. Чехов. МХАТ.

Кто с кормы корыта для круизов
имени (забыл, как звать) актрисы,
мутным взором бедной Моны Лизы
щурится в разбитые очки?
Уж не я ли, пассажир без денег?
Сосчитав в уме число ступенек
трапа, он сейчас сойдет на берег,
обернется и чихнет. Апчхи.

Может, я. Но он повыше ростом.
Что за год? Должно быть, девяностый.
Запах тухлой рыбы, ржавый остов
траулера, будто жизнь назад.
Пена, окаймляющая бухту.
Три коровы - есть такая буква -
в бамбуках пасущиеся, будто
я не умер и попал не в ад.

Значит, в рай? Кто ж напустил тумана,
Хокусай на пару с Утамаро?
Шибко умный, говорит: сфумато.
Грамотный, я этого не знал.
Жизнь назад я был обычный "чайник",
типа шуба-дуба, чунга-чанга.
Кто в тумане плачет? Это чайка.
Птичий, так сказать, базар-вокзал.

В общем, я. Моложе чуть не вдвое.
Время года не скажу какое.
Вечно юный двигатель прибоя
выключен. Полнейший штиль, антракт.
Звезды от Хоккайдо до Камчатки
рушатся сквозь решето сетчатки.
Кто тебе сказал, что это счастье?
Это рак мозгов, кромешный мрак.

Это персональный тропик Рака,
пепел и алмаз, орда и брага,
молодость, в глазах сплошная влага,
а на языке сплошная соль.
Это ад, где все одно и то же,
ад, в котором не сдирают кожу,
ад, где мы становимся моложе,
длим любовь, не утоляя боль.

Назойлива и зла последняя оса,
звенящая в твоих силках русоволосых.
Зеленые от слез раскосые глаза
не видят ни аза за радиусом носа.

С утра такой туман, что правда - ни рожна.
На ощупь через лист куда спешит улитка?
Прижмись к моей груди, твоя щека влажна,
но нежность - не любовь, а слезы - не улика.

Незолотой песок в стекле часов течет,
и осень такова, что негде ставить пробы.
Заплаканным челом уткнись в мое плечо:
ни слова про любовь, тем более - до гроба.

Лицом к лицу лица не увидать в упор.
Мы не ослепли, лишь немного близоруки.
Прощай, моя печаль! Куда мы бросим взор?
За горизонт любви? За окоем разлуки?

Я снова позабыл, что я хотел сказать.
Пока на грузовик не закатили бочки,
есть час на все про все. Не обещай писать,
и я не стану ждать бутылочную почту.

Такой густой туман, что водяная пыль
на волосы твои нанизана, как бисер.
Оскомина моя, в зубах навязший стиль,
высокопарный слог сентиментальных писем!

Ни эсперанто птиц, ни рыбий волапюк,
ни диалект осин, ни иероглиф сосен
мне не перевести в членораздельный звук:
ни слова про любовь, тем более - про осень.

Про то, как бьет прибой, пес брешет в небеса,
судачит воронье, не вяжущее лыка.
Шурши, песок в часах. Звени, звени, оса.
Катись, катись, слеза. Ползи, ползи, улита.

Посреди океана вдруг раздается стук,
будто выпустил ангел сердце мое из рук -
это выпал на остров снег. Молодой бамбук
по колено в снегу. Бамбук нестерпимо зелен
или снег безупречно бел - не берусь сказать,
продирая глаза, - отчего же они в слезах?
Вот и лето прошло. Что, допрыгалась, стрекоза?
И гляжу, как баран, на зиму. И пялю зенки.

На пятнистых боках жующих бамбук коров
зашифрованы карты таинственных островов,
где сокровищ больше чем годных к растопке дров -
печи топят бочкой, выброшенной на берег.
Облетела листва с банана и гол каштан.
На щеках щетина шершавее, чем наждак.
Что таращишь глаза, баранья твоя башка,
потерявши последний азимут, ищешь пеленг?

Каллиграфия птичьих лап испещрила брег.
Ледяная волна сокрушает обитель нег,
до которой бы мог доплыть хитроумный грек -
жаль, не знал, что земля кругла, как орешек грецкий.
Посреди океана вдруг раздается звон,
будто в колокол лбом ударил на дне дракон -
это лопнул замерзший стакан, оборвался сон,
и пошли круги по воде от ударов сердца.

Возмущение нарастает в земной коре
и в коре головного мозга. Трещит орех.
Скорлупа вот-вот расколется. Можно рех-
нуться, тряхни посильнее на пару баллов.
Но и музыка сфер, и ангельский горний клир,
как ни в чем не бывало, опять бороздят эфир.
Лишь качнулся гамак, расплескался слегка чифир,
да упала звезда, упала звезда, упала.

И звучат как попало чужие ничьи слова.
Молодая растет ботва, пальцы гнет братва.
Жизнь прошла, как пройдут Курильские острова.
Замутился от слез хрусталик, плешиво темя.
Разучившись жить, невпротык начинать с азов.
Мне уже, как своих ушей, не видать Азор.
От упавшего снега сужается кругозор.
Осыпайся и ты, белая хризантема.

Не забуду азбуку разлуки,
гадом буду, знаю назубок:
дзэн-буддизм под звуки буги-вуги,*
сад камней, базальтовый песок.
________
* Myзыка БГ.Слова Судзуки.

Где ж мои ирония и нежность?
Жизнь назад, а кажется - вчера.
Так же бел платочек, как и прежде,
и красна зернистая икра.

На ладонях у тебя мозоли,
сыпь созвездий, ледяной тузлук.
От работы и избытка соли
скоро ты останешься без рук.

У тебя они в крови по локоть,
да и вся ты, весь твой гардероб...
Так же жалок влажный русый локон,
выпавший из-под платка на лоб.

Ты ли невиновна, я не прав ли,
оба ль виноваты без вина?
Штука осязаемее Брайля -
выпуклость родимого пятна.

Наизусть друг друга знают губы,
как бы возведенные в квадрат.
Жизнь моя с тех пор идет на убыль,
типа шаг вперед и два назад.

Мне с тех пор то холодно, то жарко,
штиль с тех пор то низок, то высок.
Крепко ж ты взяла меня за жабры,
а точней - за то, что между ног.

Что ж, готовь платочек белоснежный,
выутюжь и скомкай вновь и вновь.
Долго ль будешь ты меня манежить?
Лучше уж зарежь, и вся любовь.

Дважды два по-прежнему четыре.
Счетчик долга красен платежом.
Я и сам бы сделал харакири
шкерочным зазубренным ножом.

Пику в бок! Распоротый, как рыба,
я б сказал с улыбкою: банзай!
Что могло бы означать "спасибо",
а могло бы означать "прощай".

Я сказал бы: вытри слезы, сука.
Гадом буду, это не любовь.
Дольше жизни тянется разлука.
На ветру дымится рыбья кровь.

Я пишу тебе с острова, открытого, увы, не мной,
иначе он значился б в атласах как о.Самой,
а конец фамилии, отгрызенный морской звездой,
плавал бы в океане, как Архимед в лохани.

У дикарей самое распространенное выражение "мани-мани".

Пара слов о знакомых. Бронзовеющий Робинзон
тиснул роман "На дне" из жизни морских низов,
его экранизирует рыбнадзор.
Теперь, вдохновляем своей узкоглазой Музой,
он кропает трехстишия при свете фосфоресцирующей медузы.

"Наутилус" лежит в аккурат на дне. В его перископ
пучит глаз камбала. Тоже мне, циклоп.
"Конь в пальто, - она говорит, - гуд бай!" - капитану Немо.
"Мы не рабы, а рыбы. Но мы не немы".
Диогенова бочка рассохлась, открылась течь.
Под конуру собачью годна навряд ли, а разве в печь.
И фонарь, с которым бегал этот брадатый дядя,
как вареный рак краснеет на доме одной интересной леди.

Эмпедокл пожрался-таки жерлом -
                            прав был Державин-старик.
Ходит земля ходуном, что ни день - тектонический сдвиг.
Если сила толчков в эпицентре достигает, пардон, оргазма,
то в результате - сотрясение мозга, потеря разума,
массовые разрушения,
                жертвы среди мирного населения и матросов.
Эпицентр же всегда находится в районе матраса
в шалаше здешней гетеры, что значит - гейши.
В дальнейшем,
по решению Совета Древнейшин,
состоятся реформы, выборы, торнадо, циклон, тайфун,
цунами, и мы узнаем,
                почем одноглазого лиха английский фунт.

В НЗ остался несъеденным пуд бертолетовой соли.
Закругляюсь писать, т.к. кровоточат мозоли.
Оказывается, процесс производства красной зернистой икры
до сих пор не автоматизирован.
Почему здесь так много крыс?

Прощай. Посылаю письмо с оказией
в желудке летающей рыбы-штопор,
совершившей вынужденную посадку на пути из Евразии
в Азиопу.

Воспитывай остолопа.

Бери пример с Пенелопы.

Встань лицом к океану, а к цивилизации задом:
разве это Восток есть Восток есть Восток, а не Запад? -
парадиз браконьеров, дырявый лососевый закром,
рай сезонных рабочих, клондайк перелетных рвачей.
Может, это и вправду Восток, только верится слабо -
эльдорадо гурманов, гребущих креветку и краба,
заповедный эдем колдырей и курильщиков драпа,
мекка тертых до дыр калачей, рыжих бородачей.

Кто, прикинувшись овном, а сам сухопутная крыса
(гороскопы не врут), на диете из рыбы и риса,
с козьей ножкой в зубах, карандашный мусолит огрызок,
заслоняя огарок просвечивающей рукой?
У него на уме только бабки и голые бабы,
дегустатор туземной бурды, контрабандной "Анапы",
от гекзаметра он отличить не способен анапест.
Это точно не я. Это тот, кто не может быть мной.

Для него что дриада в дупле, что на дереве ниндзя.
Изверженье вулкана он смотрит сквозь призму цинизма:
дескать, даже природе не чужды грешки онанизма, -
щурясь в линзы - вот сволочь! - пенсне, а не просто очков.
Ну конечно, не я, а другой, без души, без таланта,
в икебане сучков слышит только воронье бельканто,
а на небе не видит ни зги, ни бельмеса, ни канта, -
хоть вставай на пуанты, звезду не поймаешь сачком.

Нет, не я, а вонючий козел, начитавшийся Фрейда,
заглушил венским вальсом мотивчик бамбуковой флейты.
Теплоход, будто елка в гирляндах, сверкает на рейде,
нерпа то ли русалка хвостом ударяет о пирс.
Электричество гаснет. Закончились спички и свечи.
Вянут уши - зима - от трехбуквенных плевелов речи.
И одна лишь отрада, что молодцу плыть недалече,
а лекарство от качки - обычный технический спирт.

За чертой горизонта вчера превращается в завтра.
Вечер строит и заново рушит воздушные замки.
Мой лирический (с понтом) герой, проблевавшийся за борт,
не без мата припомнит типично восточный пейзаж,
где курится вулкан, где туман над водою клубится,
рыба воздухоплавает и водоплавает птица.
Он плывет восвояси. Пусть дома герою приснится
очарованный остров, безлюдный базальтовый пляж.