Eugeniy Saburov

ЕВГЕНИЙ САБУРОВ

Стихотворения

Евгений Сабуров родился в 1946 г. в Ялте. Окончил механико-математический факультет МГУ. Работал в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) и Госплане СССР. Доктор экономических наук. Занимал должности заместителя министра просвещения России (в 1990 г.) и министра экономики (в правительстве Ивана Силаева, 1991 г.), в 1993-94 г. был премьер-министром Республики Крым (в составе Украины). В 1991-93 и с 1995 г. занимался и занимается научной и административной работой, напечатал многочисленные статьи и книгу о современной российской экономике. Литература с 60-х годов была для Сабурова не "хобби", а одним из главных (возможно, самым главным) дел в жизни. Пишет стихи и прозу. Публиковался в 70-е годы в журнале "Гнозис" (США), с конца 80-х - в журналах "Родник" (Рига), "Сельская молодежь", "Золотой век" и др. Пьеса "Двойное дежурство в любовном угаре" опубликована в коллективном сборнике "Восемь нехороших пьес" (М, В/О "Союзтеатр", 1990). Единственное отдельное издание стихотворений: Е.Сабуров. Пороховой заговор. М.: "Золотой век", 1995.

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ТЕРЦИНЫ

1.

...И я вошел в набитый праздником квартал.
Разносчик нечистот меня окликнул строго:
откуда и туда ли я попал.

Но я безмолвно пересек дорогу,
от пят до головы подвижная мишень
для всех от моего до твоего порога.

Тем временем аляповатый день
по-своему окрасил бок слоновый
дома, и солнечным плевком отерши тень

утреннюю, чищенной подковой
дом засиял, густея у двери
отеками небесной крови.

Плюгавые ершились фонари,
и каждый грузовик старался быстрым ором
хоть с кем да хоть о чем поговорить.

Но лающим застигнут разговором,
я принужден был ехать по Москве,
то там, то сям изматерившись по заторам.

Когда же наконец в какой-то сквер
мной плюнули, то окриком как прежде
меня ошпарил со спины разносчик скверн.

Кусками отпадать пошла одежда
с меня, и я остался гол,
без женщины, без друга, без надежды.

Однако же, прозрачно и легко
мои глаза на сшелушившиеся брюки
глядели с невесомых облаков,

и так на юг простерши руки
я оставался до исхода дня,
латинский крест зажавши как поруку,

что есть еще надежда для меня,
что в воздухе еще белеют нимбы,
что жало вырвано и жалок сатана,

и это Бог нам посылает зимы.

2.

Меня опять окликнули. Я резко
на клекот оглянулся и увидел:
архангел находил на поднебесную.

По ходу своему подмяв обиды,
злость, неудачу, свежими глазами
он изо всех глядел как победитель.

О, Господи, святая сила с нами.
Людские взгляды розового лона
небесной памяти пошли голубоватыми снегами.

И так я содрогался изумленно,
случайные слова вымямливая немо,
святой любви свидетель незаконный.

И только и могу, что строго внемля,
отметить как восторженно и чинно
архангел находил на землю,

и этому одна, одна причина -
я карту потерял, не может быть двух мнений,
и не найти пути в небесную отчизну.

Мне изо всех углов зловонные измены -
еще минута - взвоют отходную,
врачуя душу кисло-сладким пеньем.

Еще минута - я тебя миную,
то розовый, то голубой архангел.
Ты мимо, я назад - еще минута.

Так сетовал я, сам собой оплакан,
когда смеющийся еврей-священник
на пол-тоски меня одернул нагло.

Он выговорил чин, жуя служебник,
облил меня и сунул крест латинский,
сказав: "Вы спасены святым крещеньем."

Я вышел в край, где ангелы крутились
и тот священник с животом огромным
невыносимым пламенем лучился.

И Бог приветствовал меня спокойным громом.

3.

На темный воздух, прокипевший снегом,
я, пополам сломавшись, налетел,
заворожен неосторожным бегом,

когда в меня сквозь нищую фланель
просунулся, нашаривая ребра,
нежданный лекарь - мокрая метель,

а снизу вверх заведомо недобрый,
сворачиваясь, бил под облака
тот, кем я был навеки попран:

не ветер - мука и тоска.
Вся наша жизнь лишь обученье смерти,
которая как Дух Святой легка.

И Он глядел, как я ломился в двери,
безумием органным полоща
кипящий воздух через тысячу отверстий.

"Венчается на царство, - Он кричал, - по швам
с натуги лопнувшее тело,
твоя душа венчается, треща."

И я сморкался, мокрою метелью
под вздох, осоловевший, бит навзрыд,
пока душа моя не отлетела,

пока душой, как облаком, покрыт,
двойною тайной связанный заранее
не оказался там, где жгли костры,

заботясь об усталом караване,
не в первый раз перегонявшие овец,
глядевшие на небо в ожиданьи,

и те, державшие угольник и отвес,
совсем другие, но на те же звезды
глядевшие из глубины сердец.

И я учился жить единственною просьбой,
стоящей горла поперек,
чтоб этот мир и этот мокрый воздух

сказали, наконец, что с нами Бог.

ВОРОН И СОЛОВЕЙ

1.

Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.
Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.
Расхититель твой смотрит люто
и добро твое роет рогом.

Посреди небес из пяти колес
белой каплей вниз срам на ее губах.
Трутся всласть, выжимают злость
гуси-лебеди на твоих хлебах.

То, что жал и в снопы вязал - не доспал.
Перебегал, перехотел и на черных струях один.
Только, что у чужих ворот ключом проблистать,
на оставшиеся выходит дни.

Око праздно. Одни плывут
черные струи в нем.
Тать воет, подминая коленом грудь,
рану красную заливая огнем.

Не сладка смерть в чистом поле на пол-пути.
Но тогда зачем из пяти колес
черной тучей черную думу впустил,
черным гадом к черным гадам уполз?

Ночь без вина. Напрочь нет ничего.
Дичь да погань взрежут да восклюют.
Тонкий стон и ледащий вой
бока твои оплюют.

2.

Ни грамма жизни в нашем сердце.
За разговором цвикнешь мозгом -
пустоты в черепном корсете:
глаза - на ветер, дом - на воздух.

Все расторможено, расхлябанно, висит
рука, но лаской через город
пирог пространства мной пропорот,
и слышишь? - свист.

Во мне наращивался царь -
- кувшин для лилии, и постепенно
на стенах локти и колени
мои - изобразили вены
и вынесли как на базар.

Как будто рыжая река
на отмель жалкие потери,
но так же вот выносит двери
с испугу пьяная рука.

3.

Небесный красный глаз - вечерняя луна.
Гони, гони, не обращай вниманья!
Что я люблю? Что я с души снимаю?
Вечерний красный глаз - она, одна она.

Что выпало, чего еще желать,
чему еще способствовать, кружиться?
Гони, гони, не обернись. Над жизнью
вечерний красный глаз - луна, луна взошла.

4. Ода соловью

Сугубой мерою берется
самомалейшая вина -
и плоский смех, и высвист плотский,
и даже выговор московский,
обливший землю тусклым воском,
обматеривший дочерна.

Да я-то тут причем? А все-таки.
Да я-то, я? А вот и ты,
когда тебе давали водки,
смотрели в рот, шли на уступки,
протягивали спичку к трубке,
а ты свое и невпротык.

Давай. Чего теперь? Давай.
Необходимый дух тревоги,
порядок, мера, горький рай,
цветы, страсть, сладость и покой -
все вроде тут, все под рукой.
Давай. Накатаны дороги.

О, соловей, пускаю песню,
подобье, ласковую, в путь.
И все смешней и интересней,
как у тебя разнообразней,
как у тебя кому-то в праздник
дрожит надсаженная грудь.

О, соловей, и ты, и я
сугубой мерою ответим -
я, что послушал соловья,
ты, что истерикою плоти
расщелкал тысячи мелодий,
но это после, после смерти.

Пока удар, еще удар,
еще возносится ступня,
еще не выдана медаль
тому, кто между нами стал,
чтоб стала жизнь моя проста -
утаптывающий меня.

О, соловей, мой, соловей,
за то, что мы не дальше носа
глядим, а нам держать ответ,
уставлена в упор на нас -
смотри - бесстыдна и красна,
красна и не утерта роза.

Серей себе до синевы!
Напрягшись продрожат кусты,
весь мокрый мир моей Москвы
уже дрожит в ответ на голос,
на этот голод, этот голод,
который утоляешь ты.

5. Вороний вальс

Одиночество, страх и голод,
многочисленные как брызги,
многочисленные как жизни,
цельнотканые как снега,
как снега там, где кончился город,
шаг с дороги и вязнет нога,
взгляд невидящий горд и долог.

Оглянись. Направо, налево
одиночество, страх и голод
шьют и клеют тебе такого
беспризорного мертвяка,
что и рад бы взяться за дело,
да воронья судьба легка
и на белом серее тело.

О, снега мои! Галочьих стай
расторможенный ход по насту.
Если можешь, и не участвуй,
если можешь, и не пытайся,
и меня, прости, не пытай,
что творится: кощунство, таинство?
Не пытай и прости - прощай.

Не терзай мою страсть насмешкой,
не испытывай - невтерпеж
даже самая малая ложь,
даже самая малая ложка
дегтя между
нами. Даже немножко,
даже самую малость не мешкай.

Я же болен и болен словом.
Словом, чем-то совсем невзрачным,
жизнью вытертой, сердцем зряшным.
Словом, вот уж в который раз
неудачно проходит ловля,
и опять не поймали нас,
и опять это так не ново.

Рыбаки не ловят ворон,
и бездумно идут стада
или прыскают, кто куда,
и юродствуют на верхах,
сотворивши глухой трезвон:
одиночество, голод, страх,
Днепр, Нямунас, Ахеронт.

6.

И ветер, и море
и ночь - беспризорный мертвяк -
в посмертном осмотре
не так одиноки, не так.

В них каркнет ворона,
разбитое звякнет стекло,
а из-под балкона
и кровь соловьем унесло.

Куда как не нужны
молитвы, и впрок
рассыпчатым мужем
восходит восток.

Лежи неподвижно,
лети на строке соловья.
Излишни, излишни
и боль, и надежда твоя.

Конец. Третья ода

Сегодня недостаточно любви,
и краски слов не радуют, не тешат.
О, одинокий дух трубы
над миром, полным снега и деревьев!
Помешан я на том, что я помешан.
Земля и небо, я остался в третьих.

О, имена любви, о, имена страстей!
Совьешь ли мне, сплетешь ли мне хоть колыбель,
чтобы я мог качаться
и стлать тебя, и уходить к тебе,
и возвращаться часто.

Случайный ход наигрывает даму,
как пианист наигрывает звук.
Окраска слов построит между нами
неясный замок, смутный и воздушный -
так мимолетный дух
снимает пенки купно и подушно.

Листая засоренный бренный мрак
души, какие странные припомнишь речи:
тоска, я твой насельник и овраг,
по мне ручьи твои бегут, я комнату твою храню -
обнажены белым - пылают плечи
твои, по грудь опущенная в мельтешню.

О, имена тоски, общественной нуждой
вы вызваны, и вот неразличимо
огромной цельностью, недробной чередой
вы движетесь, а на исходе сна,
как Божий лик, искомая причина
все так же недоступна и ясна.

Мы подаем чувствительно и с жаром
на вход чужой души прекрасно-мелкий звук,
и отзыв затрепещет жалом
в пробитом ветреном пространстве,
все-все уйдет, и краски схлынут с рук
и превратятся в страны.

Я мир пою, оставленный ни с чем,
сравнимый с колыбелью,
сплетенной женщиной в немыслимой мечте
очнуться и проснуться не одной
и осторожно, чтоб не разбудить, сесть на постели,
качаться и смотреть в окно.

Я мир пою, не зная, что в ответ,
чья зависть все пожжет дотла,
чья жажда жить на белый свет
нашлет пустое место,
мор на души, а по тела
и трус земной, и хлад небесный.

Воззри на руку, вытянутую вперед,
ладонью вывороченную вверх,
я мир пою, в котором не поет
ничто, но не дал слова
мне Бог о том, как ходит зверь,
как перхает и каплет злоба.

Упорно заставляя славить мир
Ты, Боже мой, за что такую кару
избрал безвидному, который вдруг умри
и ничего? За что Ты дал мне голову
и холодно глядишь, как я тут шарю
и жалуюсь, что холодно мне, холодно?