Проза Бориса Кудрякова

БОРИС КУДРЯКОВ

Борис Кудряков - поэт, прозаик, художник, фотограф. Один из мэтров петербургского авангарда, ставший известным среди авторов нонконформистского искусства ещё в 60-е годы. Из письма Кудрякова одному из членов редколлегии "TextOnly":
"Стихи и прозу пишу с 15 лет. Печататься особенно не желаю. Сочинительство для меня как образ жизни, а не добыча. Объём написанного 130-140 печатных листов. Стихи, частушки, причитания, рассказы, повести, пьесы, романы. Издано в 10 экз. более 80 книжек стихов и рассказов. С рисунками и акварелями. Почти все в частных собраниях (в обмен на хлеб, зелёный горошек, обувь...)."
Публиковался в альманахе "Черновик", антологии "У Голубой Лагуны" и др. (публикаций в самом деле немного). Единственная книга, напечатанная типографским способом: Кудряков Борис. Рюмка свинца (повести и рассказы). Л., Ассоциация "Новая литература", 1990.
Борис Кудряков - лауреат Фестиваля малой прозы, прошедшего осенью 1998 г. в Москве (диплом за вклад в развитие жанра).

* * *

     Довлет Вломилович медленно закрыл фолиант "Дискретные инферналии", заложив страницу тонкой ароматной косичкой. Будучи давно в пионеротряде, он отрезал талисман у Оленьки, звеньевой шестого отряда. На озере. Она обезволела от его щекотки.
     Довлет Вломилович вновь встретился с Оленькой недавно. В пристанционном ресторанчике Липецкой области. Они узнали друг друга по невидимым, но ощутимым меткам и сблизились, послав все дела подальше.
     Аромат окрестных полей влетал в раскрытое окно. Чуть желтоватые тюлевые занавески развевались на вольном ветре. На душе было по-тургеневски возвышенно. А чем косовица отличается от яровых? - задал себе непосильный вопрос с шутливой улыбкой Довлет Вломилович. И ответил: а ничем!
     Он повернулся к диванчику, на котором имела честь возлежать Оленька. Она дремала, словно готовилась к новым сладким каверзам. Довлет Вломилович вот уже пятый день начинал с того, что включал радиолу, ставил пластинку Дунаевского и под музыку этого композитора нюхал предмет восторженного обожания. Сие приятное и однако докоммунистическое с женщиной обхождение Оленька находила весьма "романсейро" и не противилась.
     От нее пахло костром, подлещиками и волейбольной сеткой. Он дурел от этого запаха и щипал ее за межносье. Шел 1972 год. Часу в четвертом ночи он вынимал батарейки из фонарика и присоединял проводки к ее крестцу, а минусовые к ее затылку. Ток был слабый, неопасный, но у нее вдруг вставали волосы, и она голосом Надсона читала стихи автора.
     В окно влетела трясогузка. Пора, сказал себе Довлет Вломилович. Он будил кисоньку и подводил ее к старинной барской кровати с медными шишечками. Ставил подругу в позу козочки, обнажив ухоженные пространства тела. Он ставил ей медицинские банки на спину, приговаривая: ты от бабушки ушла, и от волка ушла, а от тебя, соколик, я не хочу уходить. Ставил банки на ягодицы и на ноги. Потом снова раздавалась музыка Дунаевского, и они вальсировали. Звеня стеклом.
     Довлет Вломилович посмотрел на неполную бутылку кефира и резко выплеснул на спину Оленьке. Она вздрогнула. Изогнулась.
     Через стенку послышался скрип лодочных уключин. Довлет и Оленька замерли. Потом он стал снимать банки. Протер спину теплым пивом и припал губами к нежной и тонкоталийной спине.
     Лилия, ты купишь мне мотоцикл?
     Да, ответила Оленька.
     И акваланг, для моря?! добавил Довлет.
     Конечно, я же обещала.
     Твоя сестра тоже в мюзик-холле?
     Нет, уехала за клюквой.
     Давай-ка я поставлю тебе горчишники. Сказал Довлет.
     Да, обязательно, а то я озябла.
     Я всегда загораюсь, когда ставлю горчишники. Наверно, это еще из детства.
     Что ты читаешь на ночь? спросила Оленька.
     Записки пастуха Синь Ко Че.
     Васятка шутит? осторожно срезюмировала Оленька.
     Уедем в Северную Корею?
     Зачем?
     В шесть ноль ноль выходить за руки на зарядку и носить одинаковые костюмы.
     Ставь горчишники, сразу по две.
     За окном взошла луна. Ее перерезал след далекого самолета. В комнате стало загадочно и тихо. Только на спине у Оли все потрескивали горчишники. Проклацкивали зубы у Довлет Вломиловича, он проголодался и стал нарезать буженину.
     Потом очистил много зубчиков чеснока и откупорил десять бутылок "Мартовского" пива. Все это погрузил в корзину и поставил на кровать. Подтащил алое атласное одеяло, на котором цветным мулине было вышито "Передовику машинно-тракторной станции". Принес фонарик, папиросы и разделся. Забрался в кровать. Закрыл с головой себя, и Оленьку, и корзину одеялом. При свете фонарика они стали поедать мясо и пиво. Быстро и вкусно.
     Насытившись, они обнялись и запели "Гулял по Уралу Чапаев герой". Второй и третий самолет перерезал тело луны. Внизу, во дворе вспыхнули ящики из-под копченой рыбы. В углу местного сада раздалась геологическая песня.
     Довлет Вломилович в темноте ощутил нежность собственного покоя. Он почувствовал, что звездная жизнь рядом, что чудесное существо с потрескивающими горчичниками его не любит. Но хочет, но хочет разузнать мужскую тайну: откуда и куда уходит властная нега страсти, всепоглощающей, огненной и немного печальной.

На взморье

     Поедем на природу и будем бегать, как на картине Дейнеки. Бегущие от реки по летней траве весной девушки. Толя Кусакин потрепал за ухо Танюшу Салабо, и она успокоилась.
     А пиво мне купишь?
     Обязательно.
     Еще пять бутербродов с семипалатинской колбасой.
     Ах, ты мой колбасный мурсик.
     Через час они мчались по приморскому шоссе во львовском автобусе. Мелькали послеки Ольгино, Лисий нос, Тарховка. Конец мая 1971 года.
     Танюша и Толя вышли в Сестрорецке.
     Дымка над финским заливом.
     Толя и Танюша зашли в кафе и заказали по четыре порции пельменей с уксусом, с маслом, с томатом и снова с уксусом.
     Нежно накрапывал дождь. Танюша улыбнулась. Хорошо подхватил ее настроение Толя. Всегда бы так.
     Он что-то поднял с дороги, и Танюша напряглась: что это, сказала она, медленно спросив спутника. Она увидела тонкий ивовый прутик и снова напряглась. И покачала укоризненно головой.
     Они пошли в парк Дубки. Обнявшись. Сытые. Но попали на заросший рогозом берег. Летали мирные чайки. Танюша и Толя огляделись. Можно, я поцелую тебя здесь? Нет. Но ведь никто не смотрит. А где мы будем бегать, как на картине Дейнеки?
     Толя вытащил вчетверо сложенную открытку с репродукцией картины. Ее вырвал и унес ветер. Она полетела в залив. Танюша забеспокоилась.
     Толя кивком головы направил ее взгляд в далекую бесконечность залива. Но Танюша забеспокоилась снова, невнятно и потусторонне. Почему-то так сказал Толя. Вслух.
     А теперь съедим с колбасой, предложил он.
     Нет, я хочу бегать, строптиво заупрямилась Танюша.
     Вдали грохнула мортира, словно разорвали доску. Хлопнула мокрая дверь.
     Как хорошо, сказала Танюша и скрылась в тростниках.
     Не убегай, сказал вслед Толя и пошел за ней.
     Колыхнулись верхушки рогоза. Потом - камышей.
     Дождь усилился. Захотелось холодных пельменей с перцем. Загорались огни уютных стареньких дач. Пахло огуречными бочками и вереском.

Внезапность младого чувства

     Роза Георгиевна резко обернулась. По темной улице за ней бежал человек. Девушка тяжело задышала и юркнула в подъезд. Человек пробежал мимо. Роза прошла к трамваю номер сорок и даже села в него. И поехала домой.
     Вид из окна успокоил ее. Фабричные дымы и заводские крыши вселяли уверенность в завтра. Она открыла баночку шпротного паштета и стала кушать его с черными сухарями. Потом, прочитав на оторванном листике календаря советы юному садоводу, она сытая легла в кроватку. Из-под одеяла ногой нащупала шишечку на спине кроватки. Би, би, я поехала спать, сказала она и быстро заснула.
     Утром она прочитала в календаре: 10 мая 1970 года. Ночью шел дождь. Весело шелестела мокрая листва. Роза вздохнула и вышла на улицу.
     К ней подошел участковый Миронов и спросил, не видела ли она соседа Дрокина, он сбежал из мест лишения смеха. Хохотнул Миронов.
     Нет, не видела, ответила Роза и прибавила, - а видела, не сказала бы. Горько это слышать от вас, - сказал Миронов, - вы не читали Горького. Он сгорбился и прыгнул в магазин "Москательные товары".
     Внезапно, словно майский бриз вблизи Коктебеля, мимо пробежала в албанском купальнике молодая терпкая женщина с очень короткими ногами. Прохожие сочувственно оглядывались вслед. А Роза Георгиевна вдруг бросилась за ней. Следом. Но та прибавила скорость. И Роза прибавила. Но споткнулась и ударилась лбом об асфальт.
     Очнулась она в сарае из обрезного погонажа, на новом полосатом матрасе. В углу стояла бочка с баренцовской сельдью. Рядом стоял человек внятной, доброй наружности и ел селедку, одну за другой. С головой.
     Тебе уже лучше? - спросил он, дожевав очередную рыбину. Питомица моря скрылось под кадыком. - Это хорошо, - сказал мужской человек.
     За спиной сарая послышались шаги бегуньи. Роза припала к щели между досок и , вздрогнув, увидела женщину с очень короткими ногами в купальнике и беговых коньках. Из-под них летели искры, женщина ловко бежала, громыхая сталью в сторону проспекта командарма Блюхера. Я сошла с ума? - спросила Роза у мужчины внятной наружности. Нет, мы с тобой нормальные, а те уже давно... того... Тебя зовут Роза? - Нет, Флокса. Он присел к ней, взяв за руку. Не надо, сказала она. Ну, тогда мы это вечером. Погладил ее по спине и ушел.
     Она заснула и проспала до следующего утра.
     Утром она поела селедки и запила ее водой. Ключевой. Рыба была с молоками, Роза этому улыбнулась.
     Вдали играла рояль, или пианина. Роза не понимала, чем они отличаются.
     И вздохнула. Медленно пошла по набережной незнакомого теперь города. Она обернулась, позади нее был закат. А впереди? Был восход. Что-то не так, - сказала она. И облокотилась на набережную имени Агриппины Вагановой.
     Если сейчас на той стороне набережной снова пробежит женщина на коротких ногах, я сделаю что-то важное сегодня же. Она заплакала. Лицо ее стало похоже на подвагонную пружину: по той стороне набережной в сопровождении толпы бежала женщина на коньках в уже нормальных ногах, в шляпе из ивовых прутиков. Ей вдруг захотелось, чтоб тонким прутиком постегали ее по заветному месту, чтоб охладилась весенняя мечта. Только прутик без кожицы и стегать с оттяжкой, - закончила она болевое мечтание. Со шляпы бегуньи развевалась красная репсовая лента.
     Роза улыбнулась: какой странный день. Но я сегодня совершу это. Она дернула плечом: сама еще не знала, что совершит.
     Пойдем ко мне, - услышала она сзади и вздрогнула, - по-доброму.
     Это был мужчина внятной наружности. Она потеряла голос и обмякла.
     Он довез ее на такси до берега озера. На северо-западе, - подумала она. Разожгли костер. В зарослях стоял плотик. Он раздел ее. Она вяло пыталась сопротивляться, но он сказал: иначе нос твой будет похож на репу, тебе понравится.
     Поставил раздетую Розу Георгиевну на плотик коленями. Сам встал сзади и направил плотик по ветру...
     Из озера они вышли часа через два.. Розовые и молодые. Грелись у костра, пили припасеннное вино "Хванчкара".
     Я так счастлива, что меня надо задушить, - сказала она.
     И так много всего, - он показал на небо и вынул из кармана селедку. С криком: я отпускаю тебя на волю, синьорина селедка, он кинул ее в озеро, туда, где кончались заросли стрелолиста и начинались заросли ряски.


Марфутка

     Дворик на Глухоозерной улице был тих и уютен. Шел 1991 год. По радио передавали обещания народу.
     Марфуша присела на скамейку под старым тополем и достала из сумочки сардельку. Сырую. С лопнувшим хрустом впилась мелкими зубами в прохладный овал.
     Смеркалось.
     Во дворе размашисто скрипели качели с двумя горбатыми девочками, они весело смеялись, переживая прочитанный рассказ Агнии Барто. В щели между сараями трое безработных электронщиков пили пиво. Один был в камилавке, второй был в берете, третий был в пионерской пилотке.
     Марфуша съела жадно и трепетно без хрена и горчицы вторую, третью, шестую сардельку, четвертую и пятую оставила на потом.
     Еще осталось семь, со вздохом пересчитала она богатство в сумочке.
     Иболитов вышел из чистого подъезда, где он неспокойно ожидал Костоломова, чтобы одолжить на поправку здоровья, и увидел Марфушу. Золотце какое, восхитился он. Она сразу напомнила ему старшую дочь, уехавшую на Байкало-Амурскую магистраль в отряде рельсоукладчиц. И вот уже четырнадцатый год она присылала к праздникам открыточку с пейзажем художника Ендогурова.
     Иболитов тихо зажмурился и вытащил из брюк клещи. Он все понял. Он подошел и присел рядом с Марфушей. Она со слезами заглатывала восьмую сардельку. И с приятной тяжестью в пищеводе наблюдала дым из трубы в котельной.
     - А мне? - сказал Иболитов.
     - Свои купите, - с поперхом ответила едокиня.
     - Ты где проходила воспитание, - сказал он, подсаживаясь ближе к ней и убеждаясь в своей догадке ее несчастья.
     Марфушка вдруг по-вологодски рассмеялась, жарко полыхнула щеками.
     - Дура, хочешь хороший совет, могу бесплатно.
     - А почему? - уже по-ярославски сказала она.
     - Ты ничего не чуешь? - громко по-егерски спросил Иболитов.
     - Я сейчас невмочь, - она покачала головой.
     Иболитов ощутил кружение в голове, как от редкого вермута "Чинзано", который он разом пробовал, отдаваясь на волю волн учительнице по географии.
     Он ощутил потребность помочь чем может непокладистой девушке с десятью сардельками в животе. Он выхватил кусачки. Девять раз клацнул ими. Голову Марфуши загнул назад, а двумя ногами вскочил на ее колени. От страха девушка обезволела. Иболитов тихо сказал ей в глаза: но пасаран! Марфушка оскалилась в усилии постичь неописуемое. Левой рукой он прошмыгнул под ее прическу и, нащупав уютную впадину под основанием черепа, изрядно воодушевился молчанием ее теплого тела. Иболитов пальцами левой надавил интимную впадину, так что из носа Марфуши пошел воздух велосипедной шины, а правой рукой погрузил клещи в левый нижний угол рта. Сжал клещи. Раздался долгий хруст. Снова пробежало воодушевление, до чресел Иболитова и обратно.
     Руки Марфушки взвились над плечами и погасли. Иболитов сделал рывок и волосатые руки забойщика выдернули длинный с загогулиной розовый зуб.
     Вот в чем загвоздка, сказал Иболитов, победно улыбаясь. Девушка с оттопыренными очами радостно плакала, а руки ее тянулись к одиннадцатой сардельке. Но ее перехватил Иболитов.
     Спустя час Марфушка мела пол в тихой коммуналке Иболитова. Еще через час он мыл ее в душевой у приятелся в кочегарке. Потом они сидели перед неисправным телевизором "Знамя" и смотрели на пустой экран.
     Рука Марфуши лежала на плече Иболитова. А его рука лежала на южном полюсе девушки. За окном неслись космы дымов котельной. Между сараев опухшие электронщики разливали чеченский спирт. Две девочки-горбуньи все-таки сорвались с качелей и местная примечательность имбецил Тишка уже стегал их тонким ивовым прутиком, тоже приходя в воодушевление.
     Соседка Иболитова баба Надя открыла энциклопедию. Она искала слово суккуленты, но нашла репелленты. И со вкусом ознакомилась с частицей просвещения.

Недоумок

     Перед начальником девятнадцатого участка "Спецтранс-17-ЦХ" стоял Кирюха. Продолговатая усмешка зуилась внутри его тела. С ватника на пол из осинового паркета капал мазут. Начальник застал Кирюху в непотребном состоянии в кандейке для большемерных болтов. Непотребство состояло в том, что тот разглядывал ржавую рабочую рукавицу и что-то шептал. Столь загадочная сцена насторожила начальника, слывшего еще с времен, когда мужчины ходили на оперетту во френчах, а представители трудящихся от женского пола носили шкурки злых зверьков в виде воротников с не менее злыми мордочками, которые свисали на габардиновый простор, зашмыганный в автобусах, имеющих окна почему-то у самого пола, - слывшего "соколом" и принципиальным разоблачителем инородных структур, так тогда назывались веяния общественных либеральностей, либеральностей, от которых веяло айсбергом и палаточной жизнью где-нибудь в Дрыбданске. Столь загадочная сцена разглядывания рукавицы потрясла славного когда-то "сокола" до глубины волос. "Что за этим таится? Нет, это не только нарушение корпоративных обязательств, не только моральная дезорганизация производственных устоев, но и... и... Что "и" и что же еще?" - начальник не мог добавить. Он вспомнил суровые годы, когда простой дворник значил больше, чем... Когда не поздороваться с дворником значило прыгнуть из окна, хотя бы и первого этажа, первого от крыши. Он вспомнил свой непререкаемый авторитет строгого наставника, вдумчивого хозяйственника и так далее... Естественно, ему стало не по себе от столь непонятных казусов региональной жизни, где каждый должен быть на виду и с каждого берется.
     - Дак ты там что делал?
     - Я...
     - Видел. Зачем?
     - Я...
     - Драгоценный, словами не запутаешь реалии прогресса. Вот сознание у тебя есть? Сколько ты знаешь слов, хороших, конечно? Сколько сот или тысяч? Тысяча, от силы полторы? И весь словар-самовар. Посмотреть на тебя, ну, кто ты? Отшепенец от честного косяка дружной исполнительности, выскочка в другую сторону. Ну?
     - Я там...
     - Что там, сям, что ты там бормочешь, вчера бормотуху жрал, а сегодня вместо лопаты пивная кружка пенистая и холодная видится? Там, сям. Канитель разводить умеешь, а мы вот тогда по десять часов трубили, и попробуй икни... сразу таракан из башки исчезнет. Что ты там гундосишь, паразитная твоя блошь?
     - Малахит Евфраасович, чаек готов, - сказал тонкошеий человек, внося чечеткой поднос и подстилая на отдельный столик газету, а на газету же - мягкую салфетку.
     - Спасибо, друже. Погоди. - он зацепил его пальцем за ухо. - Вот вспоминаю: на строительстве, тогда, нам давали в обслугу двух человек. Один стелет, другой рядом стоит, убирает, и назывались они лободвыми. Во время было уважали инженерию, а щас что пошло, одна расхлябанность, разгильдяйство. Ну, ступай, друже. А ты, разлюбезный, все же ответь про совесть.
     - Да вить понимаете... - Кирюха неопределенно показал рукой жестом сеятеля, - меня мутило, в столовой поджарку съел, а мне нельзя жирное...
     - А ты и не заработал на жирное, привык хапать. Ишь, какие новости! И что же, от мутоты ты сожрать рукавицу хотел? Ты знаешь, что такое в "три хлыста"? Нет, вот я тебя прогрессом накажу... запомнишь. В "один хлыст" - это когда двое говорят и понимают друг друга. "В два хлыста" - это когда те же говорят, но один из них не понимает другого. В "три хлыста" - когда беседу не понимают ни тот, ни другой. А?! Как вот сейчас.
     - Я напишу на вас... - встрепенулся Кирюха твердым кадыком.
     - О-хо, милый! Да таких, как ты, я десятками ел с галошами и пилюль не требовал. Трали-вали не разводил. Ты мне по канавам с кайлом побарахтаешься. Поджарка еще икнется. Прожарку тебе, б, кукиш ты немытый, тебя б в зверинец, недоумок!

     Под вечер Малахит Евфраасович втюхнулся в свой четырехтактный "Бенц", включил зажигание, закурил. Стрелки всячинных приборов забегали туда-сюда. Он поправил плед на сиденьи, потрепал суку Марлусю, устроившуюся рядом, и... В коробке передач раздался чудовищный скрежет и грохот. Двигатель чухнул и дразданулся. Евфраасолвич засучил от страха ногами. Из-от пола повалил белый дым.
     Доставленную на техосмотр машину расколупали. Дежурный механик долго смеялся над малахитовой машиной, показывая перемолотую в винегрет коробку передач и круглый шарик от подшипника, кем-то сунутый в эту коробку. Смеялся долго, надсадно, отрывисто, по-хамски заливаясь брызжущей икотой, теряя бледность, от страха становясь краснораковой куклой, закидывал подбородок то налево, то направо, а то и вовсе за сторону, куда-то туда, далеко, где, должно быть, Кирюха весело смотрел на звезды и нюхал старую рукавицу.

* * *

      Сияло доброе солнце. Шел 1972 год. В окно кабинета на четвертом этаже летел тополиный пух и доносились детские крики.
      Нина Васильевна нацедила газводы в хрустальный стакан.
      - А что с накладными, Валерий Анатольевич? - спросила она, поправляя каблучком спичку на полу в 30 градусов к светлой паркетине.
      - Накладные - это дело АХО, - возразил Валерий Анатольевич. - Ваше дело контроль, а вот Николай Николаич много расходует талонов на ГСМ. Да, Николай Николаич?
      Нина Васильевна вздохнула и посмотрела на пол. Спичка снова нарушила угол в тридцать градусов к паркетине.
      - Валерий Анатольевич, у меня отпуск в августе?
      - Слишком жирно. В ноябре, голубчик, с самого тридцать первого числа, - нешуточно процедил Валерий Анатольевич.
      Нина Васильевна ойкнула и достала бутерброд с зельцем.
      Николай Николаевич вобрал сквозь непорочные зубы воздух и на грани фола возразил Валерию Анатольевичу в защиту отпускных желаний Нины Васильевны: все какие-то японские шутки у тебя, Валер Анатолич. Женская душа, как цветок под мужским солнцем. Ее надо лелеять и прыскать хрустальной росой, а ты... Он медленно отвернулся к стене и прикрыл глаза.
      Нина Васильевна достала второй бутерброд. Вдруг она вспомнила про ивовый прутик и заулыбалась.
      Николай Николаевич боготворил Нину Васильевну. С тех пор, как она предупредила его о двух ревизиях. И не сгорел. За это она каждую седьмую субботу ходила с ним в баньку на 77 километре Приозерского шоссе. Каждую шестую субботу она ходила с ним в театр Драмы. Каждую пятую субботу он кормил ее в планетарии козинаки. Каждую четвертую субботу они катались на трамвае номер 9 и собирали носом запах пригородной воли. Каждую третью субботу Нина Васильевна требовала полчаса танцевать фокстроты на платформе Жихарево. Каждую вторую субботу он читал ей по телефону письма Дягилева. И просто каждую субботу он пил из ее правой туфли вино "Айгешат", а вместо закуски кричал оп-ля-ля и стегал ее маленьким прутиком, преимущественно ивовых пород.
      Нину Васильевну, однако, обожал и Валерий Анатольевич. Как младшую падчерицу. Каждую пятницу он по телефону устраивал ей праздник намеков, получасовку сладких внушений. Говорил ей приглушенные слова, гипнотическим баритоном. Она покрывалась терпкой бледнотой, закрывала глаза. Звучали слова: исток, тем паче, бутон, зорька. Каждую вторую пятницу он посылал ей с соседским мальчишкой вафельный торт с двумя розами из крема, открытыми губами, тоже из крема, и словами хулиганского символизма "последний дюйм". Каждую третью пятницу Валерий Анатольевич и светлейшая Нина Васильевна прямо с работы ехали на Елагины острова и здесь они скрывались за спасательной станцией, садились на бухты канатов, пили из горлышка "Напареули". Нина Васильевна поначалу сопротивлялась, но через несколько выездов полюбила выпивон на плэнере, вкус вина и особенно залихвацкую манеру Валерия Анатольевича кидать бутылку вверх и попадать в нее тирольской шляпой, а потом наоборот. Каждую четвертую пятницу они выезжали в Кавголово, где покупали кило триста местного сервелата, шампанское и маленькую водки. И все это съедали под лыжным трамплином. Сторож Кузмич молчаливо пропускал их под сооружение и за это получал пачку овальных сигарет шестого класса Гдовской конторы райпотребсоюза. Каждую пятую пятницу они они шли в кафе-мороженое и ели по 700 грамм мускатного пломбира с клюквенным сиропом. Запивали из термоса горячим красным вином. Буфетчица тетя Дуся лишь подмигивала Валерию Анатольевичу, вспоминая, как он неслабо учил ее плавать в устье Карповки, а позднее, когда заканчивался чернотроп, в истоках Пряжки. Каждую шестую пятницу они шли в музей этнографии и десять-пятнадцать минут стояли в "Комнатке питерского рабочего", у железной койки и сиротливой тумбочки с металлической самодельной кружкой. А каждую седьмую пятницу они забирались в заросли ольхи около садоводства "Росинка" и там играли в игру, кто кого пересмотрит. Пересматривала Нина Васильевна. Приятно ослабленный игрой Валерий Анатольевич с кряхтением валился со старого бревна, а Нина Васильевна била его, шутя, пяткой в псевдолобок и шептала дерзкое междометие. Потом они ели по две банки морской капусты и запивали ее структурированным пивом. Тихо сидели на другом бревне с видом на Ропшинские высоты.
      Спичка снова нарушила угол в 30 градусов по отношению к светлой паркетине, и Нина Васильевна исправила непорядок своей туфлей, присланной ухажером из страны с озером Балатон.