АЛЛА ПУГАЧЕВА УМЕРЛА

        Эта история как обратный перевод: с русского на японский и обратно - с японского на русский. Изменились не только линия сюжета, имена персонажей, географические названия, но самое главное: из комической история превратилась в трагическую. То, над чем читающие оригинал смеялись, читающие перевод рыдали. Японцы же воспринимали ее как трагикомедию.

        Правительство объявило войну русским славистам. Б. расстреляли (как он и мечтал), К. посадили на кол, П. изнасиловали пачкой "Malboro Light". Мировая общественность восприняла всё как справедливую и необходимую меру.

        Но тут вмешалась русская интеллигенция...

        У русского интеллигента Бориса Леонидовича Иванова имелась только одна порочная страсть: он мог предугадывать будущее России. Россия была для него открытой книгой. У Бориса Леонидовича был 56 размер одежды и любовник в Химках, которого каждое Рождество он возил в Рим. Каждый раз он напоминал ему: "Запоминай дорогу, когда-нибудь тебе придется перевозить мой гроб из Рима в Отчизну". И слёзы катились по его старческим щекам.

        Старики очень сентиментальны. Раньше постоянно показывали киноленты про сирот и подкидышей. Сейчас про подкидышей фильмы не снимают, разве что комедии. А то были драмы. Я в то время жила в квартире, где в трех комнатушках ютились 18 старух. Они были родственницами, сводными сестрами. На фильмах про подкидышей они рыдали. Старческие слёзы безвкусны, но они разъедают сердца.

        Моя бабушка вела переписку с Президентом России. От Президента писем не приходило. Бабушка понимала, что он сильно занят и может ответить ей только мысленно. В свое предсмертное письмо Президенту бабка вложила локон своих седых волос.

        Президент России не просто читал письма моей бабки, он буквально зачитывал их до дыр, учил наизусть. Ответить он не мог, потому что у него не было пальцев на руках. (Вместо рук такие две культи.) Но у него было огромное доброе сердце.

        Мне пришлось пригреть в своем доме чеченского террориста Ибрагима. Вопреки мифам о секс-гигантизме его нации, Ибрагим был пассивным, у него был очень маленький член, который поднять можно было только с помощью домкрата. Терпела я его в своем доме исключительно исходя с позиций романтизма. Ибрагим совсем не выходил из дома, мне приходилось готовить, стирать, а еще выполнять его разные мелкие поручения: отвозить пакетики с взрывчаткой его дружкам на самую окраину города. В конце концов мне захотелось сдать его ментам, что я и сделала без лишних мук совести. У меня в комнате до сих пор висит портрет Джохара Дудаева. А Ибрагим был совсем мальчиком, девятнадцать лет.

        В четырнадцать мальчики расцветают, в двадцать один мальчики поспевают, в двадцать восемь мальчики умирают.

        Лично мне сейчас - двадцать восемь.

        После смерти бабки я тоже задружила с Президентом России, у которого культи вместо рук. Я стала его помощником по общим вопросам. Первое, что мы сделали - заказали две пластмассовые руки, которые он надевал время от времени, когда мы ходили в гости к нашим общим друзьям. Лаура говорила, что пластмассовые руки - это более концептуальный жест, чем ее накладные груди. Президент был влюблен в Лауру. Он даже подарил ей домик в Подмосковье и один брильянт. Лаура плакала. Она была влюблена в Россию.

        У меня курчавые волосы, как у Пушкина. Я знаю все его восхитительные стихотворения наизусть, а еще роман в стихах "Евгений Онегин". Недавно я познакомилась с женщиной, которую зовут Татьяна Ларина. Она оказалась полной идиоткой, совершенно брутальной. У нее была спираль, чтобы не забеременеть. Меня это, естественно, не касалось.

        У меня очень глупые родители. Моя сестрица - полная кретинка. У меня есть еще два брата - однояйцовые близнецы - брутальные отморозки. В общем, не повезло с родственниками. Все они думают, что знают жизнь. Но это не так.

        Лаура любит Россию, как и положено, любовью странною. Она мечтает зачать от России, носить в чреве поля и реки, ракиту, березку и все остальное.

        02:00 РМ

        Лаура: Где моя грудь?
        Маша: В сундуке.
        Лаура: Где мой парик?
        Маша: В шкафу.
        Лаура: Где мой лак?
        Маша: В ванной.

        Лаура немного волнуется, это понятно по холодным стальным ноткам в ее голосе.

        Когда мы путешествовали по Китаю, Лаура умерла. Она наступила на край платья, упала, ударилась головой о край журнального столика и захлебнулась кровью.

        Естественно, мне было видение ее смерти. Я написала Президенту, предупредила, но у него была глубокая депрессия. Депрессия порой бывает страшнее смерти. Лаурин брильянт блестел в запекшейся крови. Потом подобный эпизод я отсняла в своем фильме "Голуби и воробьи".

        Лаура пролежала мертвой в своем подмосковном доме две недели. У всех была осенняя депрессия.

        Осень была холодная, морозная, и Лаура лежала перед открытым окном как живая, замерзшая, залитая замороженной кровью.

        Президент очень скорбел. Он даже перестал выступать по телевизору. Иногда, правда, показывали репортажи о том, как он выходил на трибуну и громко пукал.

        Он звонил мне, наговаривая на автоответчик, писал, а потом выслал по почте в посылке свои пластмассовые руки, типа они ему больше не нужны.

        Лаура умерла, но жизнь на этом не закончилась. Лаура оставила богатое наследство: бюстгальтеры, пластмассовые груди, колготки, гору косметики, накладные ногти и ресницы, платья с блестками, туфли на острых каблучках, бисерные кошельки и косметички, сумочку из змеиной кожи, боа, гипюровые трусики, искусственные члены, порножуналы, полную коллекцию фильмов Фасбиндера, колье из фальшивых брильянтов, свой девичий дневник и болонку по кличке "Заза". Все это не попало на аукцион "Сотби".

        "Мне невыносимо скучно в этой жизни", - думала я по вечерам. Вся эта жизнь, ворох цветных и черно-белых фотографий, улыбки, унылые лица, бестолковые праздники, которых теперь и не вспомнить, любовники, одержимые чувством мести, зачем все это хранить, необходимо спалить этот мусор, это просто, как съесть пластинку "Регулакс" и к утру очистить свой кишечник от шлаков. Я совсем еще маленькая и глупая девочка. Не ценю самого дорогого и заплачу за это. Где-то уже готовят орудия пыток.

        Ничто в этой жизни не может меня удовлетворить. Это состояние воспитала во мне моя бабка, старая набожная католичка. Она никогда не была ангелом. Выгнала из дома трех мужей, еще один умер от удушья. Думаю, она его убила. Слишком уж мутной была эта история. Егор Кузьмич никогда ничем не болел, был моложе бабки на десять лет, занимался йогой, ну там спал на гвоздях, разбирался, где янь, а где инь. Еще имел небольшой бизнес - разводил страусов на своей ферме под Эртилем. А потом задохнулся в ночь с 12 на 13 сентября. Я до сих пор не могу понять, как здоровый человек, способный выпить за вечер литр зубровки, мог задохнуться во сне. Ну, конечно, было вскрытие и все такое, и патологоанатом сказал: умер от удушья. Бабка делала вид, что скорбит, что у нее сердце чуть не разорвалось, а сама даже не поставила оградку на могилу. А Егор Кузьмич оставил ей немалое наследство, которое она размандила со своим новым мужем из Астрахани Павлом Петровичем, бывшем начальником какого-то конструкторского бюро, редким алкашом. Павел Петрович стал первым бабкиным мужчиной, который вовремя реально оценил обстановку и смылся целым и невредимым. Правда, к тому времени бабке было уже шестьдесят семь лет и, возможно, ее ведьмаческий дар повелевать мужчинами поиссяк. Уход Павла Петровича стал для бабки настоящим ударом. Она уверовала в Бога, перечислила все сохранившиеся у нее деньги на строительство часовни Дарьи Севастопольской и стала писать длинные письма Президенту России, который в ее глазах был мессией, спасителем человечества. У бабки существовал план: одно письмо в два дня. В то время в стране была чудовищная инфляция. Деньги обесценивались, таяли на глазах. Но для бабки это не было помехой. Она потихоньку продавала свои драгоценности. Половину денег она тут же отправляла строителям часовни Дарьи Севастопольской, а с другой половиной я, сопливая девственница десяти лет отроду, шла на почту, закупать конверты. На почте я подружилась со всеми почтальонками. Они знали меня, угощали всякими домашними готовками: блинчиками на воде, посахаренной редькой и вареньем из тыквы. Иногда я часами просиживала в посылочном отделении. Мне нравился запах сургуча и горячего дерева. Почтальонка Вера Михайловна, невероятно полная тридцатилетняя женщина, рассказывала мне о своем детстве в промежутках между приемом посылок. Я пила грузинский чай из граненого стакана и заедала его тыквенным вареньем. Вера Михайловна говорила мне: "Много не ешь. Тебе надо быть стройной, ты девочка высокая, развитая, умная, тебе надо быть привлекательной. Все беды от еды. Будешь толстой, никто тебя любить не будет. Вот меня никто не любит. А раньше любили, когда я была чуть постарше тебя". Потом Вера Михайловна потрогала меня за грудь. Мне было десять, почти одиннадцать, но я была физически развитой девочкой. Когда Вера Михайловна потрогала меня за грудь, мне стало страшно, но я виду не показа, допила свой грузинский чай, но больше на эту почту не ходила.

        Бабка писала письма, но Президент не отвечал, так же как и не отвечали благодарностью строители часовни Дарьи Севастопольской. Но бабка знала, что делает. Только этим она могла обеспечить себе место в раю. Кстати, она чудовищно умирала. От рака. Мы жили с ней вдвоем, но мне не хотелось за ней ухаживать. Я уходила на целый день к Лауре, либо пряталась в туалете. Бабка страдала целый месяц, но даже в агонии, под действием морфина, она нацарапала последнюю записку Президенту. В ней было только три слова: "Министерство... водохранилище... недееспособность". Что она хотела этим сказать главе государства, трудно понять.

        Денег на похороны у меня не было (бабка все спустила на конверты и часовню), и взять их было негде. Я сколотила гробик из досок и на санках отвезла бабку на кладбище. Лаура помогала рыть могилу. Не потому, что ей хотелось мне помочь. Просто у меня была заначка "Русской". А это способствует подвигам.

        Когда мы закопали могилу, мне захотелось прорыдаться. Не потому, что мне было жалко бабку. Нет. Она убивала меня, не давала быть такой, какая я есть на самом деле. Я рыдала даже не потому, что мне было жалко себя. Хотя пожалеть я себя люблю, и на то есть масса причин. На самом деле я плакала от голода, от того, что натерла лопатой мозоли на руках, от того, что я очень некрасивая. А потом Лаура рыдала со мной. Пила "Русскую" и рыдала. Тушь размазалась по ее щекам. А еще я не могла простить бабке, что из-за нее так бесцельно прожила свою жизнь. Из-за ее часовни, которую, естественно, никто и не думал строить. Лучше бы я была ее часовней. И было бы все у нас хорошо, и было бы у нее место в раю.

        Я бежала как сумасшедшая, пришлось скинуть туфли. Я бежала босиком по пустынной Красной площади, по змеям, жабам, репейникам. Я надеялась догнать его. Василия Петрова, мальчика с голубыми волосами.

        Мы познакомились в парке. Я сидела, курила, никого не ждала. Василий сидел на соседней лавке. Я подумала, что он иностранец. Австралиец или бельгиец. Потому что на нем было много золота: перстни, цепочка, браслет, амулет и верхний ряд зубов.

        Я вырвала листок из блокнота, на котором написала: "Сегодня в полночь. Пр. Парижской коммуны, 25-15. Ты не пожалеешь". Записочку я уронила у его ног. Он не мог нагнуться. По всей видимости, у него было что-то с позвоночником. Чтобы поднять мою записочку, ему пришлось опуститься на колени. Меня это развеселило. Я и не знала, что позже, вот так же стоя на коленях, он завладеет моим сердцем.

        Я побрила ноги, выпила немного водки с апельсиновым соком, съела сладенького, хотела позвонить Лауре, но не успела. Стоило мне только открыть дверь, Василий накинулся на меня, он раздавил меня в своих объятьях, он тискал меня как Бог. Вот, собственно, и вся история моей любви к Василию. Утром он ушел, а я поняла, что влюблена. И я стала бегать за ним. До любви к Василию я носила только туфли на высоких острых каблучках. С приходом любви мне пришлось разориться на несколько пар кроссовок и спортивный костюм фирмы "Адидас". Я похудела на 18,5 килограмм, я стала стройной, красивой, нежной, но никому не нужной.

        Лаура сказала, что она знает Василия, что он работает сторожем на дровяном складе, на окраине города. Я села в трамвай и поехала на тот склад. Было уже поздно, а в воздухе пахло сыростью. Я вышла на конечной остановке и пошла через лес. Мне было страшно и очень хотелось писать. Я присела пописать под кустом бузины. И когда я спустила трусы, то увидела Василия. Он тоже писал, невдалеке, оперевшись рукой на ствол дуба. "Василий, - крикнула я, - Василий, я иду к тебе на дровяной склад, я хочу увидеть тебя, твою грудь, твои сильные руки". Василий побежал, и я побежала за ним, но спущенные трусы не позволяли мне двигаться быстро. Василий скрылся за высокими чугунными воротами дровяного склада. Я стояла под этими воротами всю ночь, я взывала: "Василий, Василий". Но то ли он не слышал меня, то ли у него было много дел, но он так и не вышел ко мне. Под утро я потеряла сознание, а еще позже очнулась в больнице. У меня было обморожение второй степени, воспаление легких и воспаление среднего уха. А еще кто-то ударил меня по животу, когда я была без сознания, и теперь я, по всей видимости, не смогу родить, а очень хотелось. Это был бы золотой ребенок, дитя, зачатое в любви.

        В больнице было скучно, только уколы, перевязки, таблетки. И я развлекалась тем, что писала Василию письма любви. Его домашнего адреса я не знала и поэтому отправляла их прямо на дровяной склад.

        Сказалось тлетворное влияние бабки на мою психику. Я писала и писала Василию на его дровяной склад. Это были не письма - это были поцелуи в конверте: поцелуи и жаркие объятья.

        Лаура не навещала меня. А кроме Лауры у меня никого не было. В больнице очень плохо кормили, хуже чем в тюрьме. Я голодала, у меня развилась дистрофия. Соседки по палате кормили меня хлебом. Я ослабла, не могла есть сама. Они кормили меня хлебом с рук, как птицу.

        Но я выжила и более того, к удивлению докторов, даже излечилась от всех болезней. Медсестры плакали, когда я, впервые за полгода, вышла в больничный дворик, щурясь от яркого летнего солнца. И я увидела всех: и птиц, и бабочек, и мошек, и детей, и зеленую листву. И я поняла, что вижу все это впервые, что я все забыла. Никого не помню. Ни лиц, ни имен.

        "Может быть, это и к лучшему, - подумала я, - ведь жизнь так скоротечна. А я хочу жить заново, пусть в своем старом, поношенном, малопривлекательном теле". И от этого странного ощущения щемящей новизны у меня закололо в левом виске, где, как говорят знающие люди, находится душа.