Дмитрий Кузьмин | Филипп Минлос | Федор Успенский | Александр Уланов | Ника Скандиака | Евгения Лавут | Евгений Сабуров | Олег Кузнецов | Марина Сазонова | Александр Евангели

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ

РОДНОЕ ПЕПЕЛИЩЕ

* * *

"Домой вернуться, возвратиться, спать"
       (ворочает язык пустое слово,
как шелуху с облупленного) - взять
       хотя бы Мнемозину: от такого

соседства на постели в час, когда
       на темени глаз третий шелушится,
но все не прорезается - отдай
       всю веру ей: раскроется зеница

листвы и смерти. В пепельном гробу
       ты спал и встал из блещущего круга,
и обжигает влажную губу
       кровь, по лицу стекающая. Туго

спеленутый, ты встал, почти мертвец,
       но слышащий и видящий.
                                                       Ужели
и кровь твоя, потекшая с ресниц,
       есть только ад, укорененный в теле

безумия? -
                     Как будто не твоем:
       уже не теле - лишь воздушной тени.
"Домой вернуться" - и пустой объем
       гудит ветрами тщетных возвращений.

EX OVO

Александру Петрову

Если уж начинать,
то с глаголицы листьев:
с остропалого клена,
       с узловатого вяза,
с тайнописи жуков,
снующих туда и сюда. -

Чем трудней разобрать
наш кириллический черк -
клювами дятлов по коже
зеленотенных колонн -
оку,
чем глуше для слуха
октавы Сарматии, квинты Иллирии, чем
слабее фосфорный блеск
мшистых камней, летучих корней,
расцветших лилией в сердце, -

тем полновесней
то,
чем мы были когда-то
в черепе мира до дней
разлома - изогнутым слухом,
зернистыми сгустками зренья -
мы те,
       кому уже ни
пророслью медного дуба,
ни полем глазастой пшеницы
не взойти:
только ветры сухие развеют прах наших азбук.

Теперь говорю тебе так: страж змеепалых, - тебе лишь
про стекание орд на зеленом, черпнувшем - поймою Волги - о лотосы дельты,
помнящий и о другом - в черных огнях Велесовых игрищ воздетом крыле,
я, дующий в рог воловий, поднесенный к птичьему клюву,
я говорю тебе:

"Великая зга пала на наши леса и реки -
Мораву, Дунай, Дон и Днепр.
Поверх заповедных дубов
кычет Рарог
из распавшихся как домовина
скорлуп огня,
и лишь пепел в домах опустелых
взвивается".

Это ль не время раскрыть
             Книгу Песен, прочесть как припомнить:

Что пользы в крови моей,
             коли я сойду в могилу?
Был я безгласен и нем,
             и скорбь моя воздвигалась.
Кто голубиные даст
             мне крылья сокрыться от вихрей?
Не стало убежища мне:
             душа моя бездомовна.


VIEUX CARRE

Е.Л.

I
- Ты вспоминаешь Миссисипи
и город в дельте, на гнилой
луизианской влажной топи
блеснувший ржавой чешуей
квартала старого? - в котором
ночному джазу, разговорам
в постели мягкой и сырой
в гостинице (во влажный зной
еще соскальзываем оба -
я ощущаю вспухлость под
твоей лопаткой левой: плод
метаморфозы) - там, где, чтобы
уснуть вдвоем, в крылатых рыб
мы захотели бы - смогли б

II
на чаc-другой развоплотиться
(про окружающий квартал
забыв), где хочется - не спится
под колыханье одеял.
- Что ж, забывается едва ли,
как с наслаждением кончали
сквозь ворох пальм и теневых
полотнищ с лилиями - взмах
ресницы ли, прозрачной пальмы,
или воздушного кнута
грозы: заветная черта
проведена; в такую даль мы,
лишь осторожность позабыв,
впадаем: как в чуму и тиф.

III
- Пусть! Мне ль бояться лихорадки,
что пробегает по строкам.
Перо царапает в тетрадке,
а в голове и шум и гам
от недовыпитого. Кубов
и розов неба свод. Из клубов
то бишь борделей валит люд.
Игра огней - почти салют
внутри сверлящего восьмеркой
сознанья, рухнувшего всклянь
об ослепительную грань -
спинною дрожью и подкоркой,
впивает ужас, ставший Тем,
Кем был повержен Полифем.

IV
Сдери кровавую личину,
слепой циклоп: твой глаз потек.
скажи: пристало ль исполину
клясть бурей блещущий восток,
сокрывший беглецов?
                                     Мы тоже
не приспались на мягком ложе,
какое, верно, не успел
украсить золотильных дел
заморский мастер, как гондолу.
Куда же плыть нам? Джаз поет:
"Когда настанет мой черед,
в Сент-Джеймс прибуду я, веселый.
Вы ж, позабыв про свой конфуз,
сыграйте развеселый блюз".


ТРОЕЛУЧИЕ

Вам, хранящим и ворох бумаг, и все то, что сожгло
мое сердце - как в траурной саже дневное стекло,
чтоб на солнце смотреть в час затменья, да солнце - гляди -
уж давно закатилось, и ночь растеклась посреди

оживающей степи, сияньем по Дону: ни дать
и ни взять как в Онежской былине, и не разобрать
вам направо грести иль налево.
                                                             Ты, впрочем, отец,
не в такие разливы за лодкой, как ловкий пловец,

и не Дон, а за кругом полярным сумел превозмочь
ледяную Двину - и стекает лиловая ночь
с полушария западного на зеленый восток,
там, где мать и отец зажимают то левую грудь, то висок.

Сколько ж сил вам отмерено свыше! - В те годы, в каких
старший сын ваш не птицей свистит на хмельных и чужих
берегах - среди хвои и кленов, меняющих цвет
по три раза в году, и не витязем, чей силуэт

проступает сквозь ворохи листьев и трепету птах
в заколдованных муромских иль в аппалачских лесах -
но соперником смерти: и льется прохладен и чист
леденящий, лихой, соловьиный, погибельный свист.

Эта трель без начала бежит по небыстрой волне,
по чужой, неотзывчивой, не голубой быстрине,
трель, от коей выходит и гвоздь из сосновой доски,
трель - соперница речи и трепету птиц вопреки.

Спавший долго восстанет из гроба, из мертвых костей.
Расцветает пожар переливом полярных огней -
не под всклики рожка, но зарницами ливней туда,
где черна колыханьем вся в радужных пятнах вода.

В начало