Приснилась Лена Ситунская – так ее звали, из пионерского лагеря. Если верить моему тогда покровителю Олегу Радзинскому, у которого каждое третье слово было пиздеж, то самый сильный парень лагеря Леха Ожерельев страдал по ней. Ну мы-то были мелкие – третий отряд? и она тоже. Интерес к ней был, это точно, а потом продолжали ездить в тот же лагерь, и какая-то ночная свиданка у нас вышла на четверых, я для храбрости с Юликом Шаталовым, и она с длинной Амелиной, только нас сразу накрыли и гнали сквозь кусты дикое лагерное начальство, не поймали и пошли по палатам искать – кого не хватает после отбоя, и взрослый кретин выпытывал у меня потом, чего же мы все-таки делали. А в последнюю мою зимнюю смену в последний вечер мы танцевали, и она первая стала говорить про тот случай, может, она наоборот была робкая и нежная, а я сдуру сказал, что ничего не помню, это я стиль держал, и она перестала танцевать и отошла, красивая Лена Ситунская. А через час меня скрутило – боль в животе, я стал помирать, так что пришлось везти в больницу на Быковский аэродром, только тамошняя врачиха меня не приняла, сказала "у меня летчики под нож ложатся", это я помню, и больше я Лену не видел. Первый сон про нее был в ту детскую эпоху, что будто я отверженный в обоссанных штанах, а она все равно со мной, и я знаю, что она меня не покинет. А теперь вдруг приснилось, сколько лет прошло – двадцать восемь – больше? что она молодая уже девка и пошла с каким-то парнем, потому что компания, все с парнями, ну и она тоже. Я смотрю сбоку, и она видит, что я смотрю, а я взрослый и ей неловко. А на самом деле мы, может, три раза и разговаривали, и любил-то я не ее, а Машу Жданову, только в другие смены, а сейчас они старые бабы и помочь этому нельзя.

        Видели ли вы убогих на улицах Катманду, беспалых и колченогих? История их примерно такова. Как правило, это туристы, приехавшие сюда ненадолго. Начинали они с невинных сделок на черном рынке в обход алчных местных законов, вроде получения левых виз через подкуп чиновников и неуплату валюты. Подчас дело затягивалось, и клиент, не в силах вызволить свой паспорт, давал вымогателям все новые суммы. С просроченной визой, без паспорта, беспомощный человек... (неразборчиво). Утратив вместе с документами свою личность, несчастный подвергается напоследок унизительной процедуре, после чего выбрасывается на улицу. Следующая стадия – превращение в храмовую обезьяну, и многие охотно идут на это, лишь бы избавиться от унизительного пребывания в человеческом облике. Впрочем, в круглых ненавидящих глазах этих животных заметна все та же тревога.

        В низовьях реки Мэй Кок, миль десять не доходя до Чанг Рая, находится селение людей-петухов. Путешественника здесь разбудит дивный крик, от которого холодеет сердце, и, лежа в темноте, он слушает, как крик повторяется и мечется по деревне. Тогда безумие охватывает мужчин: они прыгают на корточках, хлопают руками, вопль раздирает все их существо и рвется из горла изо рта в туман и мрак. Глаза их перекатываются под веками, жилы переполнены кровью, они хрипят и ликуют во власти таинства. Потом туман сереет и струится над рекой, безумие уступает изнеможению. Селение просыпается к обычной жизни. Женщины этой болезни не подвержены.

        Ленина то убили не сразу. Сначала домик построили махонький мавзолей. И говорят де пойдем-ста у домовину чай пить. Ну он и пошол. Пришли значит а там кроватка такая была вроде хрустальная. Те и говорят будто в шутку давайте поглянем а ну кому впору придется. А сами уже заране придумали чтоб самому акуратно и оказалось. Так он и ляг голубчик. А встать и не может. Не может обратно встать то. А те злодеи вышли из домику и говорят будто плачут что ленин умер. Все и поверили. Горевали сильно конечно. Хотели было проверить как это умер. А там уже стражники с ружьями стоят. Нельзя.

        Долго ждали троллейбуса, даже слишком, десять раз мог с ней распрощаться, а взамен как-то неотвратимо дожидался чуть ли не час, пока пришел, наконец, этот троллейбус и поехали к нему, хотя, думая идти с ней на выставку, точно знал, что этого не будет – не хотел. И оказалось, что она уже была в этой комнате, но рассказывать ничего не стала, такая она была загадочная, а комната была и не его даже, и тут она не стала с ним заниматься любовью, сказала "может, я и дура", и, уже в дверях – не проводит ли он ее. А он, лежа, сказал, что не проводит, не хочет. Тогда она подошла и легла к нему – в последний раз, хотя наверняка неизвестно. А потом он пошел ее провожать, и она по дороге говорила, что он про нее ничего не знает, а она про него, наоборот, все, и он ей тоже отвечал всякое, но насколько удачно, это у нее надо спросить. А дальше она просто не села в троллейбус, вернее, сначала подошли к метро, и ему удалось ее спровадить, но уверенности не было, он стоял снаружи, и точно – вот она появилась обратно. Тогда пошли к троллейбусу, и в первый она не села, а потом все-таки села, когда он совсем уже отчаялся, и через два дня он улетел.

        Одна старушка была на картах гадала. А начальство ен строгое было так она пряталась значит. Царь услышал такое дело ночью всех разбудил и велит ехать к старушке етой инкогнито. Приезжают вобщем а она карты сняла сразу все догадалась и говорит отпусти моево сына тогда сделаю. А сын у ей в лагере сидел что ли. Ну царь ей пообещал с понтом а она ему войну с германией нагадала и как самово расстрелют убьют значит. Царь слушал тока зубами скрипел а потом шанпанского вина выпил и забудь все пожалуйста. А сыну ее новый срок сделали такая значит история.

        У мужика был хуй он етим хуем баб ебал. Вот хуй ему и говорит завтра я к машке не пойду у ей болезнь. А мужик не понял пьяный был что ли и погулял с манькой в лучшем виде. И правильно сделал. Все.

        ... и на прощание он открылся мне, что первая жена у него была еврейка.

        Малер работал проводником на дальних поездах. Фруктов возить не приходилось – тут всюду юг.
        Когда ехали через палестинскую автономию, поднимали ихний флаг. Поезд гудел. Дальше шли бедуины, народ, как один, злой, без утайки. Зеленую черту Изя любил. Подкинув угольку, садился с мелкашкой на задней площадке, покуда та щелкала мимо. Федаины, тож асасины, подходили к движению, думая вскочить на подножку, но скоро отваливались, дальше белел Тель-Авив, Суэц.
        Возвратившись, спал сутки прочь, потом уходил в верхний город для бизнеса. Приносил уже другие деньги, динар стоял твердо, его и носил. Там он ее и полюбил, когда ехала она в фаэтоне с двумя пейсатыми родичами. Стал ходить в лавку ее отца, где его уважали, кофе, косяк шел по кругу, но девка была заповедная, глаза под платком. Изя тосковал, динары таскал уже сюда, в чем проку не было, мечтал двинуть с ней на Голаны в свободную зону, а то и дальше. Папаша-курд целил для дочки другого мужа, так и сидели, Изя в ремнях и форме и батька под фоткой Бабы-Сали, говорили больше про биржу. Мордовским своим умом Изя видел, что мазы нет, пока не случилось, что она ночью приехала на арабском шируте, тряслась вся, а он вышел на общую кухню в галифе босиком и говорит – все, Данька, книги тебе, руку пожал и уехали. Это потом уже к нам эфиопов подселили, книги-то я перетаскал и еще чего было, но чисто, в смысле, появится – верну.

        Я видел кальмара, пойманного на блесну, когда миг его хищного торжества сменился смертной паникой, и десять щупалец рыли воду, вспененную и так внешней силой, страшно волокущей его на берег.

        На этот раз свободных домиков не оказалось (а как же тут было тихо и приветливо, когда я начинал обход острова), зато мне разрешили спать в хижине одного из работников. Тот где-то шлялся, и вся широкая кровать из бамбуковых планок была моя. Но под утро он вернулся. Нащупал меня и закричал, потом смирился и лег рядом. Обкуренный-обторченный, тут это просто, еще вроде и пьяный. Заснуть у него не вышло, мы полежали-полежали, и он сказал:
        – Я хочу леди. Я хочу ты будешь моя жена.
        – Нет, – сказал я.
        – Почему? – закапризничал он.
        – Я сплю, ты спишь, завтра разговариваем.
        Вообще-то это была его кровать и его хижина. Он еще поворочался, потом встал и вышел совсем. Чего-то он там наврал своим компаньерос, потому что днем хозяйская девка как-то специально на меня поглядывала, на что мне было, в общем, плевать.

        Этот сон сейчас случился как жизнь – внятно и подряд. Я получаю заказ, который решит-обеспечит все мое будущее. Я соглашаюсь убить мальчика. Во сне ему лет десять, кто он – неважно, он все равно уже "мертвый мальчик". Его абсолютно обязательно убьют, я или другие. Я решаю это сделать, не хочется, но выгода и очевидность перевешивают. Срок – до обеда. Я выслеживаю его в доме на Кинг Джордж, ловлю в подъезде, но как-то не успеваю и просто звоню в квартиру. Он открывает, я говорю, что мне плохо и нужно воды, он впускает, я хожу по квартире, внутри бедно, в одной из комнат старый дед или бабка – лежит. Я выхожу на балкон, первый этаж, сажусь в zen, молюсь, и решил, что не буду убивать. Но получается, что, значит, убьют меня. Приходит еще кто-то, убийца или друг? оказывается, друг, тоже знает (или узнает), и мы собираемся защищать от других, у меня пистолет, у него тоже, наверное. Собираются еще люди, мы как-то вычисляем – кто придет убивать. Мы сидим несколько человек внутри, а снаружи на балконе и всюду те с автоматами. Потом перестрелка, я иду в соседнюю комнату, пытаюсь стрелять оттуда, возвращаюсь, они берут квартиру штурмом – все. И я мальчика пихаю под шкаф. Они ищут, находят, сразу все успокаиваются, и облегчение, что не я показал. А главный говорит – ладно, не убьем вас. Нас берут, мы плывем на остров, и там происходит, для чего и нужен был мальчик. Нам запрещают ходить, только сидим у костра, тут будто изменили реальность, трава "связана" и звери, даже не можно, а обязательно погибнешь. И берут то, что осталось от мальчика – плод как большая клубничина в форме сердца, она бухает-пульсирует, и они ее закапывают в землю, это очень важно, и все-таки легче, что был смысл в этом убийстве.
        Последний абзац, я уже просыпаюсь, и сон текстом. Я покупаю это сердце, что получилось из сердца уже как предмет с какой-то новой целью, в киоске или у лотка в том месте, где таракан глядит тем цветом, каким глядится таракан.

        Это было вроде служебной поездки, а служба была заниматься с подростками. Не скажу, в каком городе это было, зато скажу, как ее звали – Варвара, и было ей, кажется, одиннадцать. Ничего такого я не сказал и не сделал, даже смотреть на нее старался не слишком, а на прощальном вечере она подарила, или я сам попросил рисунок ее один, еще она чего-то написала и плакала и сказала тихонько – зачем вы уезжаете, и я ей на ухо сказал – я тебя люблю, и пробыл в этом городе в той стране еще неделю, уже без нее навсегда.

        Рассказ Карела про его знакомого, с которым они учились в фотошколе: он был гений и психический тоже, у него отказались принимать его работы, он ушел из школы и повесился в чужой мастерской в окружении своих фотографий.
        Его фотография: на фоне белой стены негра красят белым, что-то в этом роде, конец семидесятых.

        Этот дяденька приходил на любые собрания русского Иерусалима, куда вход был бесплатный. Там были чай-кофе из кипятильника, тепло зимой и радость почувствовать себя человеком. Подволакивая ногу, с застывшей доброй улыбкой и мерзким портфелем под мышкой он тусовался. Случался он и в университетской библиотеке.
        Однажды я наблюдал за ним с соседней лавочки в кампусе Гиват-Рама, где он спорил с какой-то толстой бабой, обычное ля-ля четвертого сословия: професссор Гумилев определенно утверждает... – А говно этот ваш Гумилев! – брякнула бабища, и он бессильно вострепетал.
        Время, что называется, шло, и вот сегодня он сидел на перекрестке, все с той же доброй гримасой, и тряс пластиковым стаканчиком, собирая милостыню. Портфеля я уже не заметил. Я все стоял около, дожидаясь сигнала перейти улицу, и вдруг меня осенило, что можно дать ему шекель. Что я и сделал.

        Ну, если это мужик, то естественно, хотя можно и так понять, что никто ему не дает, в таком смысле, а если женщина, потому что женщина тоже человек, тогда это прямо волнующая загадка, если хорошенько подумать, потому что даже монашка без пизды уже не монашка, а что-то совсем другое, без этого ежедневного подвига, или допустим, библиотекарша, которая живет в мире книг, ну, может, еще телевизор смотрит, и все знакомые так ее и воспринимают, что ей ничего другого не остается – тогда это драма.

        Оконник сидит на окне и делает, что ему положено, – чистит, отгоняет летучую сволочь и, понятно, охраняет свое окно от других оконников. Уйти ему не дает железный штырь, пропущенный сквозь обе его икры. Кто не видел, с какой ловкостью скачет оконник вдоль этого штыря, будет весьма впечатлен возможностями живого организма. Жизнь ему сорок лет.

        Бычий цепень живет во тьме, тепле и вечной сытости. Подруга ему не нужна, он умеет рассылать свое потомство в одиночку. Получает ли он при этом удовольствие, мы не знаем.

        Это была радость душевная. Два, в общем, взрослых человека сидели ночами и разговаривали. Он, неудавшийся солдат сайерет, и она, приехавшая из Парижа, где выходила замуж за русского эмигранта. Со стороны это была чушь и соблазн, но у него такой стороны не было, он отмякал от армии, таская по дому гипсовую ногу, а чего она думала, православная москвичка в Иерусалиме, мы не скажем. Она рассказывала ему Сталкера, фильм только появился, и с памятью будущего профессора РГГУ она пересказывала кино кадр за кадром, и ничего важнее в мире не происходило. Снаружи его ждала армия, а ее – не менее сложные дела с учебой и всем тем, что требуется от двадцатипятилетней особы, а пока они переживали таинства Зоны, покуда ее мать не знала, как вмешаться, тоже интеллигентка тоже со своей ужасной судьбой.

        Автобус гнал и гнал как безумный астероид, пугая встречный транспорт, и несчастливое заднее сиденье летало вместе со мной и еще индусами туда-сюда. Тогда мы дружно вставали и возвращали его под себя. Потом заснули те, кто мог и умел. Сидящие рядом сложили головы мне на плечи, будто я был ангел, осененный вместо крыльев сонными главами индусов, и, как ни трясло, тяжелые спящие головы находили оба мои плеча к страшному моему дискомфорту. Толчками и интонациями мне удалось отстранить левое крыло, но правый индус был непреклонен, или все эти мои усилия принимались им за дорожные неудобства, пока на каком-то километре в час я не сделал то, что надо было сделать давно – нырнул плечом и резко поднял вверх об его неживую голову. Все у него хорошо лязгнуло, он полностью очнулся и поглядел на меня, и после мы ехали хотя бы порознь сквозь Западную Бенгалию все дальше к Калькутте, которой достичь нам предстояло не раньше, чем хорошенько взойдет злобное индийское солнце.

        Художник Ионатан Зекс спал у себя в мансарде и был разбужен неуместными звуками. Вскочив, он узрел, что прямо в чердачное окошко собственной его конструкции влезла жопа и занимается своим жопьим делом. Издав некий крик, Зекс схватил со стены кинжал (кажется, малайский) и принялся тыкать им в явление. К вящему его смятению, клинок в руке свободно проходил сквозь кошмар, не влияя на происходящее. Затем жопу сменило лицо, красное от натуги. Лицо сказало:
        – Зря стараешься, приятель. Зона одностороннего воздействия.
        – За что? – вскричал художник.
        – Карма! – услышал он, и в плачущего Зекса полетели клочья туалетной бумаги.

        Жили-были муж и жена. Вообще-то они были колдуны, но люди неплохие. Случалось им и поссориться. Тогда они старались наперегонки – кто кого быстрее переколдует. У мужа коронный номер был превратить жену в кадку с огурцами. А что – очень удобно, ходишь себе в тишине по квартире и хруп-хруп огурчика малосольного. Огурцы, правда, выходили горькие, это уж она ему из кадки старалась. А жена, ежели успевала, превращала мужа в черного котенка. Тот ее обожал, терся об ноги и мурлыкал. Потом исчезал, но возвращался, еще бы, обратно-то ему в человека хотелось.
        Ну вот, а однажды, так уж совпало, что оба друг дружку и превратили. Ругались-ругались и хлоп! Стоит кадка, а вокруг нее ходит котенок и мяучит как обалделый. Не знаю, как бы они из этой истории выпутывались, да на их счастье дружок ихний Сашка в гости пришел, тоже колдун. Поглядел, ухмыльнулся, огурчика, правда, из кадки выудил – не пропадать же, ну и расколдовал всех обратно, добрая душа. А они уж на радостях закатились с ним в ресторан – Метрополь!

        В Иерусалиме я узнал ее в качестве Левиной подружки. Толстый Левушка, говорят, был покрыт шрамами. На какой-то вечеринке она села мне на колени, такой я был пьяный, но со мной была любимая и тут же Левушка. Потом она оказалась в Америке, где ведал науками ее папа. Когда сорок лет назад мои юные родители получили квартиру на Юго-Западной, он, сидя у них на кухне, методологически изложил, как им повезло с квартирой. Выходило, что СССР нападет на Китай, Америка и прочие вступят в войну, Союз потерпит поражение, а Москва будет разделена на оккупационные зоны. Так вот – Юго-Западная будет в американской зоне. Потом дочь этого блестящего человека меня нашла, но ненадолго, потому что я съездил в Тель-Авив без нее, хотя она меня и простила, тем более, что ей все равно надо было возвращаться в Америку, откуда она как-то ночью явилась ко мне на улицу Мадригот, и прямо ночью мы опять сумели поругаться, так что она ушла, не дожидаясь транспорта, а кучу лет спустя отыскала меня по новому адресу, потому что ей нужно было убежище, и рассказывала долгие ужасы про своего сожителя, который со своим другом хотел ударить ее ножом, тогда она была уже ненормальная, а ее отец помимо математики задался мощной теорией происхождения рас и популяризировал себя всюду, где готовы были это печатать, а к этому времени вообще умер. И вот три дня я слушал, как убили ее папу и про Гитлера почему-то тоже, про Гитлера я тут опущу, попытки на эротику она отвергла, это ее не интересовало, что было, в общем, хорошо и удобно, а на четвертый день я стал ее выставлять, уже днем или утром. Тогда она всеръез всполошилась и стала раздеваться, как я потом сообразил, что голую-то на улицу не выкинешь, и бегала из комнаты в комнату, и я за ней, и кричала – не бей меня, и, к своему удивлению, я дал ей пощечину, тут она успокоилась, очень делово сказала – зря ты меня ударил, очень зря, и я потащил ее на лестницу, пока она еще не разделась, а оказавшись снаружи, она позвонила к соседям, которых я знал, и пока они открывали, плюнула в меня и ясным не сумасшедшим голосом сказала – посидишь в полиции, скотина, за то, что меня ударил, дверь открыли, она сумела туда войти, а я пошел к себе. Мне тоже нужно было идти – дописывать работу. Снаружи я встретил соседа, который меня малость ободрил, он сказал, что девушка чокнутая. Потом мне позвонил ее друг, вернее, он звонил и раньше, покуда она тут пряталась, тогда я и придумал "Вот Ингу ищет человек" на мелодию Сапгира, а потом он звонил уже с угрозами, что она говорит, что я ее ударил, на что я его послал и сказал, что про него она говорила более страшное. А сегодня она сидела в кафе, куда я зашел просто поесть, я узнал ее мгновенно, сумасшествия было не видать, она была с мужиком, я прошел, сел, опять поглядел и помахал рукой – она смотрела. А потом я сообразил, что это не она, а другая девушка, Маша, со своей сногсшибательной историей, я сидел и не мог понять, Инга или Маша, а когда я расплачивался, она подошла, и я уже точно знал, что Маша, и дальше об этом рассказываться не будет.