Прикрывая двумя указательными пальцами соски обнаженных грудей, Лена Герц глядела на порывистое горькое биение мокрых листьев сирени, отраженных в мутном стекле бутыли с "Массандрой". Я любовался Леной, не испытывая влечения. Ощущал я лишь позыв рассказать что-нибудь, ощущал позыв этот верхней частью спины. Сладкое холодное покалывание. Дима, напротив, чувствовал тянущую, поющую похоть, выпуклые глаза его мутнели, речь уже десять минут тому назад свелась к потоку проникновенных междометий.
        Мы сидели на чердаке заброшенного дома в Тайнинском. Один скат крыши полностью отсутствовал, и нам была видна проселочная дорога, заросшая река, над которой висели серые, лишенные коры остовы деревьев. Парило солнце, шел дождь, со стропил капало вниз на разбухшие сосновые доски, на ярчайшую агрессивную зелень, на Ленину грудь. Архетипическая парниковая чувственность. Я взял бутылку с портвейном, приведя этим жестом в движение Ленины зрачки.
        По проселочной дороге на завидной скорости мчался джип, внутри которого пели о какой-то счастливой нации. Из переднего окна машины высунулась наружу бритая голова и показала Лене багровый, с белым налетом язык. Джип тряхнуло на кочке, голова стукнулась нижней челюстью об край приспущенного стекла, и откушенный язык упал на мокрый оранжевый грунт. Джип умчался. Тёмно-синяя ворона подхватила язык, взлетела повыше, дала три осмотрительных круга и опустилась на стропила прямо над нами, где проглотила, наконец, добычу.
        – Ты вчера был у Тани Мингазовой? – осведомилась Лена, стараясь отвлечь меня от бутылки.
        – Не-а, – ответил я, давясь тошнотворной сладкой субстанцией.
        Ворона вдруг как-то странно, взахлеб каркнула и упала кверху лапами на Ленину юбку. Лена подхватила птицу руками, подняла исполненные сострадания и ресниц глаза и произнесла: "Мальчики, у кого-нибудь есть фонендоскоп?".
        У меня фонендоскоп был, однако я промолчал, памятуя об известной неопрятности вороньего племени.
        – Неправда это. Есть у него. – Дима всерьез намеревался обрести расположение девушки, предав друга.
        Я, бледно-сиреневый от стыда, полез в рюкзак и отдал прибор в белые, пухлые ладошки с короткими коническими пальцами. Лена слушала птицу с генетически обусловленным профессионализмом. Предки ее в девяти поколениях практиковали отоларингологию.
        – Сердце бьется, но страшно медленно, – наконец подытожила она, – Очевидно, отравление опиатами. Понакупят джипов торчки.
        Еще раз, окинув взглядом умиротворенную птицу, девушка бросила ее вниз, в шевелящуюся траву под стенами.
        – Так был ты вчера у Мингазовой Тани? – повторила она вопрос.
        – С чего бы это?
        – Был он там. Еще как был. – Дима допил бутылку и теперь упивался предательством.
        – Что лавр и флейта, – заметил я, – рядом с интимнейшей сладостью ощутить всю колоссальную подлость свою.
        – В таком случае рассказывайте, молодой человек, рассказывайте, – Лена достала из пластмассовой сумочки ещё одну пыльную бутылку и пристроила ее между грудей, сложив поверх получившейся инсталляции руки.
        Соблазны вошли в резонанс, ораторский позыв в спине достиг апогея, и я сдался.
        – Если уж кое-кого так забавляют истории чужих страданий, то я готов доставить вам наслаждение и поделиться подробностями вчерашнего моего визита...

        Помимо желаний наших, венцом которых станет когда-нибудь чавкающий экстаз обретения, есть иные страсти. Чувствуя такое влечение, ты всегда в курсе беспощадной его бессмысленности. Ведь даже получив искомое, не испытаешь ничего, кроме ледяного разочарования, способного вызвать химическое отравление души. Так в детстве съел я однажды целую банку геля для увлажнения кожи, привлеченный его янтарным мерцанием в луче июньского солнца, отраженного в матушкином трюмо. А после провел больше месяца в хандре, сраженный черной диспепсией.
        Случаются женщины, при первом взгляде на которых не испытываешь совершенно ничего, а потом оголтело живешь с ними, не замечая, как проходят годы в густом и теплом, винно-медовом экстазе. А бывают другие, противоположные, страсть к которым вспыхивает электросварочной пушиной, едва не вызывая ожог лица, но именно эта опасная для жизни мощь желания и мешает союзу. Такова была восхитительная Гретхен, мотивировавшая отказ принадлежать мне опасением, как бы вирусы гепатита С, живущие у нее в крови, не прогрызли презерватив. К этому же роду относилась и лиричная Дарья, поразившая меня сообщением о том, что в момент изъявления страсти я размахнулся и ударил ее об асфальт, держа за полные, млечной белизны щиколотки. С Танюшей вышло не лучше, но в ином ключе.
        Вечером фантастически жаркого трудового дня спустился я в подвал Учебно-Производственного Комплекса в мастерскую. Там и увидел Таню. Она стояла, нагнувшись вперед, в столь любимой Ван-Гогом позе жницы, над шестиметровым рекламным щитом и поливала его белой нитроэмалью из аэрографа. Прозодеждой служила ей вишневая мини-юбка и белая полупрозрачная кофточка. Таня по свойственной ей рассеянности забыла включить вытяжку, и в прогретой до сорока, как минимум, градусов комнате стоял губительный, серебристый, ацетоновый смрад. Я бросился к рубильнику вытяжки, девушка обернулась на шум, слишком глубоко вздохнула при этом и упала мне на руки, лишившись сознания. Запах ее тела заглушил ацетоновый кумар, и я понял, что сражен.
        Я отвел ее домой, слабую, бледную, содрогающуюся от рвотных позывов, по пути приобретя бутылку сухого вина, по слухам, полезного при химическом отравлении.
        Мы сидели рядом на диване, глядя друг на друга, без лишних слов. Она от химической безъязыкости, я вследствие припадка приапизма. Чем больше я вожделел к ней, тем меньше было во мне решимости. Но все-таки я решился и положил руку ей на грудь. Она слабо засмеялась, я отдернул кисть.
        – В чем дело? – спросил я.
        – На моей огромной, шестого формата груди эта крошечная интеллигентская ладошка... Извини...
        Я вскочил. Совершенно непобедимая обида заставила меня собраться и очень быстро уйти восвояси. Вот и все.

        Лена ржала совершенно неприличным образом.
        – Смешно? Давай сюда портвейн, сисястая, – я обиделся не на шутку.
        – Какая была грудь? – осведомилась она.
        – Да уж позабавней, чем у тебя.
        – Какая была грудь? Правая или левая?
        – Правая... – ответил я, слегка подумав.
        Лена рассмеялась в два раза звонче. Я вскочил, чтобы уйти, но остановился. Потом мнилось мне долго, что заметил я на стропиле, промокшем до странности, совершенно сухие следы вороньих лап.
        Без сомнений, Лена не видела и не понимала моей обиды. А точней, видела и понимала ее лишь в рамках бунта против маммократии. Тут же, дабы не позволить иссякнуть в нас интересу к аппаратам, способным, по крайней мере, теоретически, к лактации, Лена разразилась историей грустной, может быть, даже тяжелой, зато поучительной, яркой и поэтичной.

        Для вас не секрет, что Таня, как, собственно, и я, короче – мы обе, происходим из семей потомственно медицинских. Мы наследницы ордена змеи и чаши, а в этом причина нашего слегка циничного отношения к естественным отправлениям человека. Такими мы родились, такими были и в самом нежном возрасте.
        Само собой разумеется, что, когда пришла нам пора расстаться с целомудрием, мы, обсудив все возможные пути к этому, пришли к выводу, что акт дефлорации необходимо пройти максимально прямым путем, по возможности не проделывая пируэтов свойственного нашему виду брачного танца. Наивность и чистота наша в этом вопросе заходила далеко. Мы собрали дома у Тани, в отсутствие родителей, вечеринку, на которую пригласили несколько одноклассников мужского пола. Как только все собрались, мы предложили мальчикам себя. Дабы снизить вероятность отказа, предложение мы делали обнаженными. И через несколько минут мы оказались в квартире совершенно одни, так и не потеряв невинности.
        Это событие создало нам репутацию женщин распущенных, склонных к промискуитету, что снизило интерес мужского сообщества к нам почти до нуля. И ко мне, и к Тане, правда, несколько раз приходили юноши. С трудом выдавливали они из себя прямое предложение, однако прямое согласие тут же повергало их в бегство. Нам было уже по семнадцати, и мы оставались невинны, в то время как даже те наши одноклассницы, что не покидали вовсе своих квартир, обесплевились максимум в четырнадцать лет. Положение было критическим, и мы разработали план, верный и лишенный очевидных изъянов.
        Мы вызвали милицию, якобы по поводу изнасилования нашей подруги, а когда милиционеры прибыли, предложили им себя. В целом все прошло успешно, нас качественно дефлорировали резиновыми дубинками. Утром они ушли, увозя с собой стереосистему и аквариум с рыбками.
        А через некоторое время я узнала, что Таня страстно и безнадежно влюблена в своего растлителя. Не обязательно иметь мозг, чтобы понять причины, по которым милиционер не мог сойтись с женщиной, побывавшей в связи со всем его расчетом. Однако страсть глуха к доводам разума. Каждый вечер Таня ждала Его перед отделением милиции, а он всякий раз приветствовал ее ударом кулака в правую грудь. Таня падала в кусты или на клумбу, получая при этом глубокую психосексуальную разрядку.
        Маммомахия продолжалась ежевечерне на протяжении одиннадцати недель. Появились постоянные зрители, занимавшие лучшие места перед отделением за шесть или восемь часов, дабы еще раз все увидеть. Таня приобрела известность в определенных кругах, и кое-кто уже собирался поставить шоу на коммерческую основу. Но вдруг однажды Таня была госпитализирована. Ее увезли ночью, с сильнейшими болями. Причиной была запущенная опухоль груди. Был ли это рак, Таня так и не узнала. Врачи в таких вопросах скрытны. Однако в результате грудь ей ампутировали и, не без моей помощи, она купила неплохой швейцарский протез.
        Так что, Вадим, Вы зря огорчились. В соблазн Вас ввел муляж, с позволения сказать – химера, а Танина к Вам неблагосклонность – лишь стеснительность инвалида.

        Что-то творилось со мной, слякоть какая-то, мелкие коготки по спине и неожиданная тяжесть в желудке. Я решил, что если уж придется опорожнить желудок, то лучше проделать это с каким-никаким изяществом. Я лихо вскочил и перегнулся через стропила, якобы желая проверить, как там поживает давешняя ворона. Никакой вороны в траве под стеной не оказалось. Вместо нее на подозрительно сухом, среди всеобщей парной сырости, бревне сидел олдовый, совершенно седой хиппи, худощавый и жилистый, одетый в потертые, коричневой кожи штаны с мехом, грубое пончо с узорами и сабо. Этот вымирающий в наших широтах тип держал в руках матерую деревянную, с резьбой трубку, из которой вверх тянулся сладкий, пахучий дымок. Тошнота моя куда-то делась, я отобрал у Лены пойло, помахал бутылью над задравшим голову персонажем, сладким голосом предложил: "Чендьж?" "Летс джоб..." – ответил хиппи, затягиваясь как можно глубже.

        Случай этот вспомнился мне июльским вечером, в маршрутном такси, когда, бессмысленно и беспощадно усталый, возвращался я с работы домой. Щурясь от наглого розового солнца, я рассматривал маясский барельеф в книге по искусству центральной Америки. Занимался я тогда компьютерной зарисовкой древностей и артефактов. В связи с этим меня и снабдили книжкой с маясскими барельефами. Стела, которую я разглядывал, изображала сцену из жизни некой Леди Шок, супруги человека по имени "Щит-Ягуар", правителя Яшчилана. Эта молодая, неплохо одетая женщина стояла на коленях перед своим мужем и задорно продевала через дырку в языке утыканную гвоздями веревку.
        Сначала я решил, будто вспомнилось мне все из-за мексиканских орнаментов на пончо давешнего хиппи, однако, поразмыслив, понял, что связей гораздо больше и они значительно глубже. В частности, профиль Леди Шок ощутимо походил на профиль Лены Герц, форма ног Щита-Ягуара повторяла обводы двигательного аппарата Мингазовой Тани, а в сложнейшей конструкции головного убора маясской царицы нашел я прототип бутылки портвейна.
        – Вадим, ты, что ли? – обратилась ко мне Лена, словно бы с барельефа, отчего я чуть было не впал в кровавый мистицизм Пополь-Вуха. Однако православное воспитание взяло во мне верх. В частности, всплыла в памяти чья-то заповедь "не оставляй живой ворожею". Я с тоской огляделся.
        Лена Герц восседала на противоположном кресле. Глаза ее горели красноватым светом отраженного вечернего солнца, а ноги укутаны были в хлопчатобумажную, сложной конструкции юбку с узором из крупных ромбов. В центре каждого ромба был крошечный крестик. Я бросил еще один взгляд на фотографию. Ниже пояса Леди Шок была завернута в хламиду с аналогичным узором. Я опять ощутил, что "кремень-кривляка" прикоснулся к моему кадыку.
        – Привет... – услышал я издалека свой собственный голос.
        – Ты, я смотрю, все так же одинок. Все оттого, что никого вокруг себя не видишь. Уткнулся в какую-то жуткую книжищу. – Лена улыбнулась мне приветливо, но как-то слишком профессионально, и я, от греха, захлопнул книгу и убрал ее подальше в рюкзак.
        – И вовсе не одинок, – оскорбился я, – У меня жена, два десятка приятелей, трудовой коллектив.
        – А чем занят? Или тайна?
        – Какая уж тут тайна. Рисую за гроши древности да артефакты для одного кельта.
        – Так уж и за гроши, по тебе не скажешь...
        – У нас как, больше артефактов, больше грошей... – Я как-то совсем перестал понимать, чего она хочет. Что может быть интимнее источника дохода, когда три года не виделись.
        В итоге мы оказались с Леной на длинном откосе Яузы, вооруженные двумя бутылками вина. Перед тем, как сделать первый глоток, Лена достала из сумки какую-то зеленую бумажку, похожую на расчетную единицу игры "Монополия", порвала ее в клочки и бросила через левое плечо, по ветру.
        – Вот ты говоришь, – пропела она, – жена у тебя, приятели... И что, эти люди участвуют в твоих, с позволения сказать, духовных метаниях? Ты ощущаешь с ними эмоциональный резонанс?
        – А его надо? Резонанс – первый враг инженера. Лучше расскажи, что это за дрянь ты порвала?
        – Видишь ли, – ответила Лена, – я состою в церкви Веселого Иисуса, при отделе контроля греха. Это был талон на грех. Точнее, на разовое пьянство. Зеленые талоны на алкоголь, розовые на секс, голубые...
        – А профессия твоя какова?
        – А это и есть моя профессия. Получаю талоны по одной цене, а после распространяю среди паствы по слегка иной. У нас прихожане – люди все больше приличные, обеспеченные. Веселый Иисус своих людей без гроша не оставит. Поэтому никто и не скупится оплатить право на грех. У меня во всем отделе лучший выход, к осени еду в Америку, на стажировку. Хочешь, бросай свои глупости, идем к нам в отдел. Как я в Штаты отвалю, мое место займешь. Возьми адрес.
        – Я подумаю, – мне стало вдруг легко и радостно. Сразу захотелось перевербовать Лену в какую-нибудь устоявшуюся конфессию. Синтоистку из нее сделать? Хотя нет, ей резонанс нужен... Тогда ислам. – Кстати, как там Танька?
        – Мингазова? Страсть твоя нездоровая? А с ней всегда одно и тоже...

        Дело в том, что соблазнивший тебя швейцарский протез не вырос сам. Обошелся он чуть ли не в половину стоимости Танькиной квартиры.
        Обнаружив свою дальнейшую асимметричность, Татьяна долго не могла осознать до конца сложившееся положение вещей. Если человек вроде нас не может чего-нибудь до конца осознать, он старается просто приучить себя к неосознаваемому, дабы впредь не вызывало оно зубовного скрежета.
        Из этих побуждений Танька проводила каждую ночь перед зеркалом в женском туалете больницы, разглядывая собственный торс. На ту беду в мужском отделении травматологии кто-то бросил в унитаз осколочную гранату, и молодые люди вынуждены стали посещать женское заведение.
        Так вот стояла она однажды, перед зеркалом, когда кто-то положил ей на плечи свои ладони.
        Молодой человек, сподобившийся так поступить, представлял собой явление неординарное. Будучи всего лишь капитаном милиции, он иногда сам удивлялся собственной обеспеченности. Был он молод, романтически настроен и оттого сильно кривлялся. Ездил на двадцать первой Волге густого черного цвета с суперсовременной механической и радиоэлектронной начинкой, на шее носил вместо галстука резиновый шнурок-удавку, а на пальце серебряный перстень с опалом, под которым прятался мощный конденсатор. В больницу он попал с навахой в черепе, отчего некоторые отделы его мозга работали халатно.
        В частности, он уговорил Татьяну сделать на оставшейся груди спиральную татуировку. Он же подарил ей протез, а потом целый месяц питался йогуртом. Насчет интимных отношений образовавшейся пары я скажу лишь, что были они причудливы и многообразны. Однако с первых же дней семейной жизни Танька без конца жаловалась мне на дефицит в ее жизни постельной брутальности. При характере и роде деятельности сожителя изменить ему она жутко боялась. Я сочувствовала и уговаривала ее завести любовника. Она же страшно, глубоко молчала в ответ и продолжала ходить в зоопарк смотреть на павианов. На прямые ее просьбы быть жестче и грубей он отвечал разве что букетом особо замысловатых пионов и какой-то гипертрофированной, агрессивной галантностью.
        Он всегда успевал выскочить из автомобиля первым и открыть перед ней дверцу, чем извлекал из Таньки поток мутной рыночной брани. Она пыталась объяснить, что такая опека заставляет ее чувствовать свою ущербность, и тыкала пальцем в протез, на что он реагировал отвратительно нелепо: брал ее на руки, и визжащую, упирающуюся, рвущую ногтями что попало, тащил пешком по лестнице на четырнадцатый этаж.
        Разумеется, это безобразие без конца продолжаться не могло. Однажды Танька, видя, что сожитель ее не спешит вылезать из машины, решила, по глупости, что он, наконец, хочет доставить ей удовольствие, но не тут-то было. Оказалось, что автомобильная дверца с ее стороны не открывается вовсе. Когда, насладившись победой, он открыл таки замок, она произнесла фразу, которая, по ее расчетам, должна была непременно катализировать в нем вспышку агрессивности и которую она формулировала несколько месяцев. И, представь себе, у нее получилось. Он зарычал и грохнул тяжеленной бронированной дверцей прямо ей по руке. В ужасе от содеянного он сильно прикусил себе язык и, пытаясь вызвать врачей, мог только мычать в телефонную трубку. Танька заперлась в ванной, он с кровавой пеной на губах бегал по знакомым и в итоге оказался в кризисном центре, потерял работу и, реабилитировавшись, уехал куда-то в Казахстан. У Татьяны начался абсцесс, и она лишилась руки. Правой руки, если ты не понял.

        – А где Танька сейчас? – поинтересовался я.
        – А где ей быть, живет с каким-то майором.
        Я написал Лене адрес ближайшей мечети на вырванном из книжки листке с фотографией Леди Шок, допил вино и поспешил домой по темным улицам дачного района, ссутулившись и озираясь по сторонам.
        – Вот такой вот кошмар, – подытожил я, откинувшись в кресле перед Макинтошем, во весь монитор которого развевался Веселый Роджер.
        – Забавная история, – отозвался верстальщик, работавший со мной в паре. – И поэтому ты не хочешь поехать со мной на юбилей к силовикам?
        – Именно поэтому.
        – Зря ты так. Я вот ездил заказ сдавать, прямо в логово. Душевные ребята. В тире стреляли, хотели мне "Макаров" подарить, с разрешением, я отказался, и так себя пьяным опасаюсь. В итоге плеер подарили конфискованный. В нем сейчас батарейка села, так я всю Москву обежал, не нашел такую.
        – Ну и я о том же. Не люблю по всей Москве бегать.
        – А я думал, тебе люди необычные нравятся. Там таких много. Вот Костик, например. Раньше на выживание гонялся, сейчас у них работает. Недавно на спор Рижскую эстакаду на ста семидесяти прошел, с завязанными глазами.
        – И чего, когда он эту эстакаду проходил, ты с ним рядом сидел?
        – Да нет. Он же пьяный был в жопу.
        – Ну и я готов восхититься подвигом с галерки.
        Грохотнуло тупым по металлу, и в комнату ворвался возбужденный представитель силовой структуры.
        – Всем одеться и на выход, – заорал он. – Поросячка стынет.
        – Какая такая поросячка? – поинтересовался я, ощутив на спине струйку холодного пота.
        – Водка, – ответил силовик, и, улыбнувшись, спросил: – Феня чужая? А на хрена тебе пиратский флаг в телевизоре?
        – Так пираты же мы.
        – Костик! Легок на помине! – просиял верстальщик. – Чего с дверью сделал, придурок?
        – Ладно тебе, – Костик покраснел, то ли от смущения, то ли от перепада температур, на улице стоял февраль. – Сейчас на место повешу. И то, на кой вам дверь, когда мы есть?
        – Вы сегодня недееспособны станете, так что сделай, как было.
        Костя строил статус-кво, а я составлял в голове план побега. Наконец все заняло подобающие места, и он снова появился в комнате.
        – Я, кстати, только что про тебя рассказывал, – возобновил беседу верстальщик. – Не хочешь свой коронный показать?
        – А гвозди есть? – осклабился Константин.
        Получив гвоздь, он двумя пальцами приставил его к дверце шкафа и надавил на шляпку языком. Гвоздь исчез в доске. Константин дважды лизнул зачем-то место, куда вошел гвоздь.
        – Смотри, он и дырку зализал! – усмехнулся верстальщик.
        Я изучил дверь, даже полировка была цела. Константин высунул по-собачьи длинный темный язык и, сжав его двумя пальцами у основания, свободной рукой извлек из языка гвоздь.
        – Значит, шляпкой вперед. Наверное, больно. Я бы ни за что не смог.
        – Одиннадцать лет тренировки, – смотрел снисходительно на меня силовик. – Сначала иголки от шприцов. Дальше – больше.
        "Язык... – подумалось мне. – Сейчас начнется". Я направился в коридор.
        – Обоссался пират, – бархатно констатировал верстальщик.

        Оказавшись в коридоре, я не пошел в туалет, а вместо этого исчез через открытую, как я и полагал, дверь. Спустился на пятках ниже этажом и вызвал лифт. В лифте я выдохнул скопившийся во рту медный воздух. Случился первый этаж, открылись двери, и сразу что-то холодное жестко ткнулось мне в лоб. Подняв глаза, я обнаружил, что это действительно дуло.
        Меня вывели, заломив за спину руки, и усадили на заднее сидение несвежей "Ауди", на левом крыле машины имелась вмятина размером ровно в человеческий лоб. Спустились Костя и мой напарник.
        – Неприятные вы, однако, люди, – пробурчал добродушно Костя. – Без чувства, без рассуждения. Вы дружбу-то вообще понимаете?
        Автомобиль взвился с места и на двух левых колесах вылетел через подворотню на шоссе.

        В результате этих событий я оказался на юбилее силовой структуры. Люди пили здесь степенно, с мощным строевым ухарством, чавкало монотонное усыпляющее веселье. Хамили, соблюдая субординацию, а пропускать тосты дозволялось лишь имевшим нашивки за ранения. Мне отчего-то совершенно не хотелось напиться, а нашивок у меня не было. Потому, как только первые бойцы возжелали пороху, я сразу же к ним присоединился.
        В длинном, желтого света, тире я отправлял пулю за пулей в голову фанерного человека в дальнем конце подвала и думал о языке, о гвоздях, об иномарках, о Тане Мингазовой и о Лене Герц.
        Выстрелы оседали в туловище сладостным костным хрупом, а виски под наушниками ощутимо вспотели, когда кто-то положил мне на плечо слабую ладошку. Я отложил пистолет, снял наушники и, наконец, обернулся. Передо мной болталось круглое темно-розовое лицо в квадратных тонированных очках с мощными линзами. Тельце под ним висело грушевидное, в расстегнутом пиджаке и без галстука. Ноги резко сужались книзу, а носки смешных лаковых, неуместных зимой туфель смотрели в две стороны. Вокруг всего этого мельтешили розовые пухлые лапки.
        – Эк вы стреляете завороженно, молодой человек, – сказало лицо, голосом Корнея Чуковского. – Смотрите, не увлекайтесь, а то ведь через дар ваш какая незадача проистечь может.
        – Какая ж такая незадача, позвольте поинтересоваться?
        – А знакомы ли вы с творчеством Александра Грина?
        – Вы имеете в виду "Дорогу в никуда"? Да, читал в школьном возрасте. Однако в наши времена в ту сторону проложен хайвэй, а я, знаете, не автолюбитель. Кроме того, с трудом мне дается перемещение в любом конкретном направлении. Вечно совершаю я какие-то пируэты, сложной конфигурации вольты и циклы. Так уж это утомило... Хочется верить, что прожитый мной отрезок биографии всего лишь подобие автомобильной развязки.
        – А говорите, не автолюбитель... Ладно, вы, я вижу, склонны к одинокому мандражу, что с моей точки зрения не порок вовсе. Посему предложу-ка я вам переместиться в местный архив. Там имеют место быть две дамы, не первой свежести, но все еще ароматные. Таких, как я, женщинам делить природа не велела, вот и послали они меня на поиски кого-нибудь не силового.

        В архиве, на пересечении оценивающих взоров двух одетых в оттенки серого дам, я почувствовал себя книжным червем, глянцевитым и кольчатым, отчего сразу употребил двести пятьдесят граммов коньяку из пластиковой пыльной вазочки, выкинув предварительно в корзину для бумаг стоявшие в ней три цветка бессмертника. В ответ на такое поведение дамы одарили нас разнузданной благосклонностью. Преодолев начальную суетливую эйфорию от быстрого знакомства, мы расположились в сложных и напряженных, свойственных интеллигентской блядовщинке, позах на стоящих углом диванах и завели беседу, потную и похотливую, сопровождаемую глотками, поглаживаниями и переглядками.
        Мой новый знакомый название имел "Юрий". Этот Юрий в юности мечтал о славе мозгового властителя и был когда-то изъят из литературного института за ксерокопирование сочинений автора по имени Вуд Хаус. Однако он не отчаялся, а совсем напротив, поступил в медицинский институт, откуда вышел вполне сложившимся патологоанатомом. За серьезные заслуги в этой области он удостоился полковничьего чина.
        – Жмурей отворяю, – подытожил Юрий и вкусно помял свои булкообразные ручки.
        "Порфирий Петрович, но какой-то тактильный," – подумалось мне, и я поспешил донести свою мысль до окружающих.
        – Бессовестная лесть, – ответил он. – До Порфирия Петровича мне как лосю до мухомора, ведь внутренний мир обывателя открывается мне лишь после его попадания на прозекторский стол.

        От беседы нашей шел тонкий, неясный, но словно бы насекомый запашок. Чувство было, что случилось у нас с Юрием когда-то общее, не подлежащее огласке и притом скабрезно развеселое переживание. Только не встречались мы раньше, и встречаться никак не могли. Дамы подозрительно и с неодобрением принюхивались к нашему мнимому междусобойчику, а при попытке, наконец, склонить их к общению физиологическому разом заверещали "Невермор!" и растворились в прокуренном пыльном воздухе, а мы с Юрием оказались вдруг под мокрым синюшным снегом, по щиколотку в песочно-соляном месиве. Алкоголь уплотнил обоюдную паранойку. Что-то требовало выяснения, вот только что? Поспорили, где выпивать дальше. Побежденный доводами географическими, я согласился на поздний визит.

        Мы поднялись на лифте, неприлично, неласково чистом. За дверью Юриевой квартиры звенела, неотвратимо приближаясь, связка ключей, очевидно, она летела по воздуху, так как шагов не было. Распахнулась дверь, и я увидел пышную красавицу в инвалидной коляске. С правой стороны у женщины этой не хватало руки и ноги. Так он и состоялся...

        Посреди желтой, бамбуковой комнаты стояли плетеные полукресла и коренастый коричневатый мужчина в широком сомбреро. Вокруг тульи сомбреро лежали фрукты и канапе, а в груди у мужчины имелась дверца, за которой все светилось и блистало от напитков.
        Все выпили и стали лизать соль. Юрий неожиданно, фальшиво до крайности стал изображать пьяного.
        – Что-то мне... очень... – бурчал он. – А вы непременно сидите еще. Не видались давно. Такие понятные вещи.
        Когда Юрий ушел, я жестом осведомился у Тани о сути событий.
        – Юра у меня радиолюбитель. Очень увлеченный человек. В каждом шкафу у него передатчик. А в комнате он держит приемник. Совершенно уникальный приемник. Он его сам собирал. Сейчас он пошел этот приемник слушать.
        – А ничего, что ты меня так прямо во все посвящаешь?
        – А что такого? Да и приятно ли мне всегда самой гостей развлекать? Давай-ка, еще раз слижем, а то я привыкла пьянеть быстро, а сейчас ни в одном, понимаешь, глазу.
        Сказано – сделано.
        – Ну, как ты сам? Где сейчас?
        – Да вот, пиратом сделался.
        – Не опасно ли?
        – Не думаю, и надеюсь, что под черным флагом ненадолго.
        – Пишешь ли?
        – Помалу...
        – И мой вот тоже. И смех и грех?
        Облили сахар в ложке, подожгли. Я с трудом перевел дух, и правый угол комнаты полетел, набирая скорость, кверху.
        – Какой же тут грех, смех, да и только...
        – Не скажи. Писанины сейчас и без того кругом много. Сколько времени, сил на ерунду эту уходит, да и денег тоже. И пишут ведь преимущественно о людях. А зачем, скажи мне, кому-то знать подробности чужой жизни? От этого может быть зависть, а из зависти поступки всякие нехорошие. И скажи честно, ты сам-то книжки очень любишь? Или просто писателям завидуешь?
        Я отчего-то задумался. Это показалось мне скверным, и я закусил красной икрой.
        – Знаешь, – собрался я с мыслями, наконец, – во всей своей целокупности это книжное дело напоминает Сиваш, то бишь обширно, мелко и отдает тухлятиной. Есть, конечно, места особые, но смотреть на них отдельно сродни насильственному хирургическому вмешательству. Только ведь не может быть, чтобы ты вовсе не читала.
        – Как же, не почитавши заснуть нелегко. Я себе одну книгу нашла и без конца ее по кругу перечитываю.
        – Это что же за такая волшебная книга?
        – А ты угадай!
        – Уже угадал... – справа от ее локтя, на столике лежал томик "Анна Каренина" писателя Толстого.
        Тут я стал совершенно пьян. Воздух почернел в углах комнаты и стал вишневым и поющим в ее центре, настроение скользнуло вверх, стрелой из детского лука, а возле лица Тани Мингазовой появилось второе лицо, совершенно точно такое же.
        – А где сейчас Ленка? – спросил я у второго новоявленного лица.
        – Где-то в Канзасе, не то мечети строит, не то боко-мару проповедует. Я слыхала, это ты её к магометанству приохотил. – Таня положила мне на коленку свою единственную ногу, а я в припадке чудного безрассудства взял ее за руку.
        – Вот, теперь я пьяная стала, – говорила Татьяна, – как же все-таки весело.

        Я на самом деле совершенно не помню, чем закончилось все безобразие. Я не помню, поехал ли домой сразу или успел выспаться и опохмелиться. Помню, что проснулся утром, в своей постели. На мне сидела верхом моя светлая, худенькая жена. Я рассказал ей всю эту историю.
        – Радость моя, совсем обалдел, – говорила она в конце каждой сцены и гладила меня по лицу крошечной теплой ступней.