"много званых..."

(Мф 20:16)

1. гость 2. host 3. Gast 4. guest 5. Geist 6. ghost 7. hosts 8. hostage 9. hostile 10. Гoс-по-дь (1)

(Этимологический словарь)

0. introductio

        Пропал Павел Андреевич, как есть пропал! Рожки да ножки остались от него. А все оттого, что oслушался веления сердца. Теперь-то уж поздно, ничего не поделаешь. Все! Пиши пропало! Крест можно ставить на Павле Андреевиче. А ведь он мухи в своей жизни не обидел. Мухи! Ах, люди, люди...

1. гость

        Коллежский секретарь П.А.Хазе был нелюдим и не любил гостей. Не то чтобы люди успели ему чем-то уж так крепко насолить, нет! просто он был осторожен (отчасти даже пуглив), а в наше время, как вы понимаете, всего можно ждать. Лучше уж так как-нибудь. Приходя домой после целoго дня постылой службы в департаменте, он испытывал большое наслаждение оттого, что мог провести весь вечер в обществе самого себя: полакомиться добрым вином, полистать ведомости, примерить новый сюртук.
        У Павла Андреича – в целом здравомыслящeго человека, хотя и мизантропа – была одна забавная особенность: он всерьез полагал, что ежели голову спрятать, так уж тебя и не видно. Мы-то с вами знаем, что это не так. Но неужто мы станем осуждать его за такую забавную ошибку? Разумеется, нет. Ведь ему с этим заблуждением жилось легко и удобно. Ну и слава Богу! В свет он выезжал редко, только по крайней необходимости. К чему? Свет ему претил. Покой, отдых, довольство, душевное равновесие – вот что составляло истинную отраду его скромной, незаметной жизни.
        Ну вот и жил бы в свое удовольствие. Так нет же. Черт его дернул все это затеять! Истинно – черт! Князь мира сего незаметно подкрался к Павлу Андреевичу сзади, с силой дернул за рукав его вицмундира и возмущенно зашептал в самое ухо: "Да назначьте же какой-нибудь журфикс, скучный Вы человек. Не все ж сиднем сидеть! Так, гляди, и состаритесь, не заметив. Назовите к себе, наконец, гостей, да велите прислуге приготовить угощенье. Выпьете, приволокнетесь за какой-нибудь девицей... А? Жить надо, милый друг. Жи-ить, жизнью жуировать. А не так, как Вы – существовать!"

2. host

        И вот нате, пожалуйста. Дурное дело – нехитрое. Неохотно согласившись с доводами черта – а чем, скажите на милость, можно было бы ему возразить?! – Павел Андреевич приоткрыл дверь в корридор доходнаго дома, где он нанимал нумер в три маленькиe комнатки, и с отвращением молвил: "Ну, что ж, приходите тогда, что ли".

3. Gast

        И началось. Не успел Павел Андреевич притворить дверь, как в нее постучали. Ни стола еще накрытoго, ни самовара, ничегошеньки! "Войдите!" – сказал Хазе раздраженно. Дверь со скрипом подалась, и в щель немедленно проник незнакомец в серой визитке. "Чем обязан?" – хотел было спросить Павел Андреевич ("Надо понадменнее с ними, авось скоро и сами уйдут!"), но вместо этого услышал себя как бы со стороны: "Прошу Вас, пожалуйте! Как прикажете Вас величать?" – "Вольфганг В.", – проговорил серовизиточник и растворился у косяка при входе в кухню, где Фекла лихорадочно ставила самовар.

4. guest

        "Их еще, поди, развлекать как-то надо", – с омерзением думал про себя Хазе. Едва оправившись от удивления, вызванного появлением Вольфганга В., Павел Андреевич внезапно понял, что в гостиной он снова не один. За приоткрытой дверью послышался шелест, и следом в комнате оказался господин в сером сюртуке из дорогой мохнатой ткани. Господин был как две капли воды похож на своего предшественника. "Вольфрам В.", – представился он, не дожидаясь вопроса, и проследовал в уголок за фикусом, где немедленно снял с пыльной этажерки и стал пристально разсматривать какой-то блеклый дагерротип в рамке.

5. Geist

        По крайней мере к этому времени стало совершенно очевидным, что оба посетителя вполне прозрачны. С некоторых ракурсов они выглядели довольно плотными в своих серых облачениях, но теней не отбрасывали и не мешали раcсматривать рисунок на обоях, даже когда стояли у стены. Хазе насторожился. Его длинные уши, покрытые белой шелковистой шерсткой, тут же вытянулись, заострились и даже повернулись в сторону входной двери, где продолжался шелест и тихая возня.

6. ghost

        Человек в наимоднейшем лоснящемся цилиндре со стальным отливом, в сером фраке и перчатках мышинoго цвета, галантно кланяясь, входил в нумер Павла Андреевича и нес перед собою кубический серый сверток. "Вольфхардт В. Покорнейше прошу простить досадную неучтивость моих друзей, – зажурчал он бархатным баритоном, – но мы, право же, и в мыслях не имели манкировать первейшею обязанностью приглашенных. Вот подарки-с", – и он бережно опустил на низенькую козеточку, бывшую при входе, свой тщательно перевязанный серою ленточкою куб. После этого он с отменной любезностью оскалился, обнажив набор превосходных желтоватых клыков, раскрыл свою массивную трость, так что она превратилась в некое подобие одноногoго табурета, и довольно беcцеремонно уселся прямо посреди гостиной.

7. hosts

        Затем дверь жилища незадачливoго Хазе, наконец, распахнулась, и навстречу Павлу Андреевичу потянулась целая вереница худощавых господ одинаковoго роста, украшенных благородными сединами, в серых смокингах, визитках и сюртуках наилучшeго покроя. Войдя, все они кратко, еле слышно называли себя: "Рудольф В., Людольф В., Адольф В., Вольфдитрих В.", – почтительно опускали ловко упакованные квадратные свертки на бархатный пуфик у входа и молча становились напротив Хазе, образуя все густевшее полукольцо. Гостей становилось все больше. Они заполняли собой всю комнату, и гора свертков росла.

8. hostage

        Гости молча шли друг за другом ("Гундольф В., Брандольф В., Ландольф В..."), странно смотрели сквозь Павла Андреевича своими круглыми ярко-желтыми глазами, опускали, не глядя, свертки, которые уже образовали целую башню, грозившую обвалом. Каждый из гостей, оставив сверток в передней, не спускал глаз с оторопевшeго Хазе, который, впрочем, находил, что думать ему становится все труднее и труднее. "Как бы они не того... – ползло в уме какими-то обрывками, – ...хотя одеты вроде хорошо, на ворон, тьфу, то есть на воров не похожи..."

9. hostile

        "А отчего, позвольте осведомиться, – начал тем временем Вольфхардт В., бывший, очевидно, предводителем гостей, и его круглые зрачки превратились в узкиe вертикальныe черточки – отчего это наш достопочтенный хозяин не спешит попотчевать своих гостей?!" Из кольца желтоглазых господ в сером послышалось неясное бормотанье: низкий слитный звук, похожий на очень сдержанный рык. "Сдается мне, – продолжал вожак с деланной небрежностью, хотя в голосе его с каждым произносимым слогом нарастала нешуточная угроза, – что радушный виновник нашего маленького торжества не слишком-то и ждал, что мы придем?" Он медленно встал со своей трости и приблизился вплотную к Павлу Андреевичу. "Н-нет-нет, отчего же-с, извольте, я рад...", – залопотал Хазе. Вольфхардт придвинул свое узкое продолговатое лицо с длинными седыми бакенбардами к самому носу Хазе, ставшему теперь от страха влажным и розовым: "А где, в таком случае, ЗАКУСКИ?!!" – рявкнул В., лязгнув зубами. Длинные и жесткие усы его хищно подрагивали.
        "Р-рольф В.", – пророкотал вдруг жирным раскатистым басом один из гостей, вошедший последним. Он был несколько ниже ростом и заметно полнее прочих. "Оставьте Ваши шутки, барон. Пора разделывать". – "Пожалуй", – отозвался, не оборачиваясь, Вольфхардт В. Хазе затрясся от ужаса. Своим хорошо развитым боковым зрением он еще успел заметить, что гости теперь открывают серые пакеты и достают оттуда серебряные столовые приборы. "Господа! Господа, что вы! Я сейчас самоварчик, пирог... Фекла!!" – "Молчи, дичь!" – лениво цыркнул на него Вольфхардт и, взяв что-то из рук Рольфа, взмахнул белым лезвием. "Ай!!" – визгнул было Павел Андреич, но так как белым клыком ему тотчас подсекло дыхательное горло, то он и умолк, увидев померкшим взглядом лишь яркий круглый просвет этого самого горла, и себя, устремившeгося в него, точно утопающий, который среди подводной тьмы увидал спасительный потолок близкого неба.

11. [*Гос-пот-ь] (1)

        Он всплыл и оказался на зеленой лужайке, окруженной ароматными раскидистыми липами. Вдали виднелись цветущие поля и край отчасти скрытoго деревьями великолепнoго круглoго дворца.
        "Добро пожаловать в Курляндию!" – сказал чей-то приветливый голос.

(некоторыe выдержки из придворной летописи последнeго царя Андорры)

"Et in Arcadia ego" (1)

        По восшествии Божией милостью царя Бориса I (2) на прародительский андоррский престол вскоре обнаружились небольшие затруднения. Сопровождавшие Его Величество отставные офицеры, которые некогда служили в императорской гвардии, еще со времен подавления небезызвестной смуты конца десятых-начала двадцатых годов не слишком жаловали мужиков. Последние отвечали тем же. Особенно неприятным, впрочем, было то, что все без исключения сельское население Андорры промышляло скотоводством, вследствие чего от крестьян пахло козой. Не только тонко воспитанные предводители славного переворота, но даже и нижние чины вынести этого, разумеется, не могли.
        Поэтому благодарный своему воинству государь принял соломоново решение. В первое же утро нового царствования был издан всемилостивейший манифест о разделении княжества надвое. За недостатком кирпича всю государственную область Андорры прорезала срочно высаженная высокая куртина, сплошь состоявшая из быстрорастущего, колючего вечнозеленoго кустарника. По одну сторону изгороди стали жить повеселевшие от беспризорности мужики, а по другую – вздохнувшие полной грудью радетели края. Одновременно, дабы разом предупредить и иноземное вторжение, такой же заботливо подстриженный кустарник посадили и по всему периметру Андорры, с которой на севере, как известно, граничит Вельшское, а на юге – Фряжское королевство. Через несколько лет как внешняя, так и внутренняя стена стали совершенно непроходимыми.
        Однако за это время у власть предержащих появились новыe тревоги. Стояла недоброй памяти середина тридцатых годов. На почве некоторой разницы в доходах у многих материковых монархов то и дело выходило неудовольствие с их подданными. Раcсерженные селяне спалили дворец курляндскoго герцога Эрнста IV в Рундале. Финляндскому королю Фридриху-Карлу I пришлось прибегнуть к помощи наемников, так как его собственное сословное ополчение было не в силах справиться с пурпурными полками самозванцев. А уж лифляндскoго герцога Адольфа-Фридриха (3), даже несмотря на то, что он был вассалом одной из великих держав, вынудили совершить неслыханное: созвать ландтаг и ввести конституцию. Борис I пойти на это, как Вы понимаете, не мог.
        Вместо этого Его Величества кабинет министров Андорры постановил, оценив имущество всех жителей княжества, предоставить им жить в обществе равных себе по плодам своего труда и по общественному положению. Правительство справедливо раcсудило, что зависть не заводится там, где все соседи живут примерно одинаково.
        Садовники взялись за работу, и уже через несколько недель вся Андорра была испещрена замысловатыми вензелями из кустарника, которые соединяли узкими проходами дворы зажиточных хозяев, одновременно отделяя их от лачуг голытьбы и лодырей. Передвигаться по Андорре стало нелегко, но и о вспышках недовольства ничего не было слышно.
        Вокруг меж тем времена неуклонно менялись к худшему. В синих морях плыли великие армады. В некоторых странах рыжеволосых людей обвиняли в чернокнижии и побивали камнями. Государь опечалился и издал рескрипт, даровавший особую изгородь андоррским рыжим. Когда министр полиции поверг к августейшим стопам всеподданнейшее донесение о том, что во всей Андорре нет ни одного рыжего, Его Величество соизволили милостиво повелеть, чтобы садовники на всякий случай выгородили кустами жилища троих местных альбиносов.
        Так мудрая забота царя и его приближенных о вверенном им народе спасала маленькое княжествo от невзгод, обуревавших сопредельный мир. Признательные жители воздвигли своему доброму монарху памятник по его вкусу, разбив вокруг дворца в Сольдеу обширный и замысловатый лабиринт из кустарника, в точности повторявший очертания дарованных Его Величеством законодательно-садовых нововведений. Подобные же затеи были устроены в имениях всех влиятельных придворных, а несколько более скромные – почти на каждом андоррском подворье. По-видимому, тогда же были сооружены и дополнительныe изгороди, отделившиe фряжскоязычных андоррцев от их вельшских собратьев: эта мера предосторожности была принята после того, как местные "Ведомости" сообщили о языковой междоусобице во Фландрии.
        К началу сороковых годов княжество, в гербе которого издревле стояли слова "Предупредить лучше, чем вылечить", представляло собой один необыкновенно сложный лабиринт, состоявший из заботливо подстригаемых живых изгородей. К счастью, мало кто приезжал сюда на жительство из-за границы: ведь чтобы как следует устроить новoго поселенца, пришлось бы пересадить не один куст. Целый ряд государственных установлений привел к тому, что в каждом закутке андоррскoго сада жила только одна семья. Рельефные карты Андорры того времени расходились по многим странам, их раcсматривали, как новое чудо света. По сей день в лавках, где продают детскиe игрушки, можно купить такую карту: небольшой диск с удивительно правильным и сложным, т.н. "андоррским" лабиринтом; сверху он закрыт прозрачной крышечкой, и требуется немало ловкости для того, чтобы провести маленький стальной шарик от границы к самому центру царскoго дворца.
        Правительство готовилось увенчать славные деяния царя новым подвигом. Оно с увлечением разрабатывало проект садоводческого предупреждения всех семейных ссор, когда на страну обрушились великие несчастья, которые подрубили стоявшее в самом цвету древо великих реформ.
        Беда нагрянула ранней весной 1942 года. Однажды утром после пышного приема в честь Его Превосходительства Президента Подкарпатской Руси, Его Величество царь Борис I изволили собственноручно потянуть за шнурок звонка, вызывая камердинера, чтобы тот подал Его Величеству умыться. Шнурок неожиданно оборвался. Разгневавшись, Его Величество вышли из Собственной Е.В. Беседки Дум и Предначертаний (которая, будучи излюбленным жилищем Первoго Садовника государства, была, как и все прочие жилища, обнесена куртиной из кустарника) и отправился на поиски своего нерадивoго слуги... Должно быть, государь по ошибке свернул не в ту сторону. Больше его не видели. Поиски, предпринятые безутешными подданными и запросы, сделанные за границей, ни к чему не привели.
        Пока все жители Андорры, от мала до велика вооружившись граблями, шарили под кустами в поисках своего бесследно исчезнувшeго повелителя, домашняя скотина, оставленная хозяевами без присмотра, окончательно отбилась от рук. Пастись на лугах знаменитым андоррским козам толком не позволяли уже несколько лет, так как опасались, что они забредут на придворную половину или, что еще ужаснее, объедят государственныe живыe изгороди. Именно последнее теперь и случилось. От кислых отрубей, которыми их кормили в загонах, и от тоски по сочной зелени, козы совершенно ополоумели и, продравшись через колючие ограждения, бросились пожирать все свежие побеги и листву, которая попадалась им на пути. Андоррские стада были самыми многочисленными в Европе, и атака коз походила на нашествие саранчи.
        Тем временем до сопредельных стран дошла весть о таинственном исчезновении андоррскoго царя. До славнoго переворота бывших имперских офицеров во главе с Борисом I княжеством управляла диархия: вельшский король и архиепископ северной Фрязии. Обеcпокоенные возможными беcпорядками на своих рубежах, они выслали в Андорру смешанный патруль из вельшских алькальдов и фряжских жандармов. Но, перейдя границу, полицейские увидели, что повода для тревог не было. Страна превратилась в одно большое пастбище. По сочным альпийским лугам, дожевывая остатки изгородей, лениво бродили тучные стада коз, длинная шерсть которых лоснилась от обильной кормежки. "Аркадия!" – восхищенно воскликнул полицейский вахмистр. Тишина и порядок торжествовали.

        С тех пор, как нас завоевали гунны, думал Эдуард Николаевич, прежним свободам пришел конец. Многое из того, что еще прадеды принимали как должное, теперь существует только в преступных мечтах или стало трудным, опасным делом. Любовь, например, допускается гуннами только по ночам. Застигнутый в любви при свете дня повинен смерти. Наша некогда беспечная жизнь стала сурово-однообразной. Смолк смех под акациями на городских бульварах, прекратились танцы. Вместо посещения церквей всем жителям уже много лет предписывается ежедневная клятва Аттиле. Большинству подданных не дозволяется путешествовать и торговать, не подвергаясь унизительным проверкам, о которых прежде и не слыхивали.
        Но самая тяжкая неволя – это бесхлебица. Ведь хлеб был испокон веку и нашей любимой снедью, и главной статьей экспорта. А гунны в первом же своем приказе запретили хлебопечение и употребление в пищу всякой выпечки под страхом смертной казни. Один Бог ведает, отчего им взбрело это в голову. Нам, неверным варварам, привычно иронизировал Лаубе, не доступен ни язык гуннов – они возвещают свои жестокие решенья через предателей-толмачей, – ни их тайное учение: длинный, испещренный безобразными письменами свиток, где, должно быть, содержится страшное заклятие против хлеба.
        Сами гунны едят бледное саго и пресный рис. Какая гадость! Лаубе скривился от отвращения. Вся наша жизнь до вторжения была построена вокруг хлеба. Год начинался с первого снопа. Урожай праздновали застольями с хлебным квасом, пшеничным медом, пивом. Когда подходила пора платить налоги Герцогу, во главе торжественного шествия к замку несли каравай. Гостей и новобрачных встречали хлебом-солью. Соседи искали нашей дружбы оттого, что мы торговали и зерном, и мукой, и даже печеным хлебом. Говорят, что если взобраться на крышу круглого замка в Рундале, то перед тобой откроется вся страна: одни колосящиеся поля, которые, словно янтарные волны, несут твой затуманившийся от дивной широты взгляд...
        Сперва, как вспоминал еще мой дед, гунны запретили было не только печь и есть, но и растить хлеб, и вывозить его в другие государства. Первый год так оно и было. Хлебную торговлю закрыли совсем. Само слово "хлеб" и подобные ему были изъяты из обращения под страхом урезания языка. Мука и дрожжи исчезли из всех лавок, с которых даже сбили вывески. Лаубе нахмурился и покачал головой.
        Спустя год выяснилось, что без хлебопечения хозяйство герцогства просто перестанет существовать. Гунны, не желая терять немалые доходы, которые они извлекали из оккупации, поняли это и издали новый закон. По этому закону разрешалось выращивать рожь и пшеницу, молоть муку и месить тесто, печь любые хлеба и сдобу, перевозить их и торговать без ограничений. Но называть хлеб по имени и употреблять его в пищу было по-прежнему запрещено, и ослушавшимся все еще грозила смерть.
        Поэтому страна ведет двойную жизнь. Наши мельники и пекари ведут бойкую торговлю с заграницей. Для богатых иностранцев даже открылось несколько показательных булочных с золотыми кренделями над входом. В газетах публикуют проверенные гуннской цензурой восторженные отчеты о росте вывоза хлеба. По всему герцогству циркулируют отпечатанные на глянцевой бумаге толстенные каталоги, полные цветных фотографий пышной сдобы. В кинотеатрах то и дело крутят хронику с репортажами из либавского порта, где на баржи, отправляющиеся за рубеж, грузят целые возы огромных свежих булок с орешками, изюмом и сахарной пудрой.
        Какое ханжество! Лаубе кипел от гнева. Каждое третье сообщение местного радио – о знатном урожае зерновых-колосовых и о выручке в иностранной валюте, которую отечественная промышленность получит за продажу печеных изделий (так иносказательно называют хлеб). Туристов зазывают на постоялые дворы, где непременно подаются французские булки, ватрушки, маковики, пироги с черникой, грибами, рыбой, яйцами, мясом, капустой, караваи, крендели, калачи, коврижки, кулебяки, лоснящиеся яичные плетенки, ванильные сухари, квас.
        Однако само слово "хлеб" по-прежнему считается не только незаконным, но и непристойным, грубо нарушающим общественную нравственность. За публичное произнесение этого слова виновников, по слухам, бьют палками на конюшнях или сажают под арест. Даже иносказательно говорить о хлебе простым подданным небезопасно. Хлебные палочки для благонадежности именуют "новыми палочками". Тьфу! Еще тридцать лет назад у нас кое-где тайно собирались дряхлые старички, чтобы тайком посудачить о смутно памятном им вкусе хлеба. Но гуннские провокаторы разоблачили несколько таких кружков, а оставшиеся со временем распались от страха и от постепенного вымирания участников. И все что нам остается – это похотливо глазеть на предназначенные для других витрины и рекламные щиты.

* * *

        Эдуард Николаевич Лаубе происходил из старинной семьи знатных хлебоведов. Его дед, ныне покойный, рассказывал о своем знаменитом отце, которого в ландтаге в шутку называли "Der Brotesser," т.е. Хлебоед. Предки Эдуарда Николаевича, жившие в догуннские времена, слыли тонкими ценителями всех и всяческих мучных изделий. Каждый митавский булочник почитал за честь поднести ранним утром свой первый, только что вышедший из печи каравай на пробу одному из Лаубе. Члены рода по традиции занимали место в попечительских советах всех крупных мельниц и пекарен.
        С начала гуннского нашествия сменилось уже три поколения, и о хлебе Эдуарду Николаевичу было известно главным образом понаслышке. Разумеется, он лично знал всех торговцев, внимательнейшим образом читал каталоги, следил за новостями. Но будучи потомком Лаубе, он не мог и думать о том, чтобы попытаться тайно попробовать кусочек.
        Конечно, за эти годы местный люд приноровился к новому порядку вещей. Крестьяне ели кукурузные и гречишные лепешки, образованные классы вслед за гуннами перешли на саго и рис. Время от времени ловили подпольных хлебоделов, торговавших из-под полы втридорога плохонькой выпечкой из серой блинной муки (все официальные пекари были на самом строгом учете и, как правило, сотрудничали с гуннами). Разоблаченные спекулянты бесследно исчезали, а в столичных "Ведомостях" появлялись дежурные предупреждения об ответственности за неповиновение властям.
        Все это Лаубе знал и справедливо остерегался. Но в последнее время сдерживаться становилось просто невыносимо. Выйди на главную улицу Митавы, и в двадцати шагах от гуннской комендатуры ты увидишь крикливые объявления первой и далеко не единственной в городе булочной:
        "Лучшие цены во всем герцогстве! Непревзойденная пышность и сдобность! Доставка пароходами в Кролевец, Минск и прочие европейские столицы! Требуйте пирожные от Эйнема и батоны из муки сорта "Прим"! Торты, эклеры, горячие бутерброды, сосиски в тесте!"

* * *

        В это утро, гадливо позавтракав тюрей из саго со стаканом цикориевого кофе, Лаубе понуро шел на службу. "Аренсбургские плюшки!" – кричал мальчишка-разносчик, размахивая выпуском утренней газеты. "Крупными партиями! Для постоянных покупателей – скидка!" Два прыщеватых юнца околачивались возле витрины, полной белоголовых ромовых баб: "Батька мой грит, в Литве та-акие булки делают, зака-ачаешься!" – плотоядно шептал один из них другому, переминаясь с ноги на ногу. "Брешешь, гад!" – злобно и завистливо отвечал другой, лихорадочно облизывая губы...
        На углу дома висел помятый жестяной репродуктор. "... Перековав мечи на орала, доблестные сыны Атиллы пекутся о нашем благе", – вещал то и дело прерываемый рукоплесканиями сдобный масляный баритон. "Их неусыпное попеченье о росте выпечки печенья воздается сторицей. Если урожай яровых последнего догуннского года был всего лишь сам-друг, то урожай яровых-зерновых прошлого года был сам-шест, а урожай яровых-зерновых-колосовых будущего года будет уже сам-десят..." Из раструба вновь послышались рукоплескания. "Двадцать пять новейших германских пароходов стоят под погрузкой в виндавской гавани, чтобы принять купленный заграницей груз рогаликов и чайной соломки..." Рукоплескания, бравурный марш.
        ... Содрогаясь от нестерпимого желания, Лаубе плелся по улице. До департамента, где он служил, оставалось еще не менее десяти кварталов. Сверкая всеми своими выпуклостями, с рекламного плаката на него развратно взирала лоснящаяся хала-плетенка в яичной глазури. Неподалеку огромный мельнично-пекарный концерн "Филиппофф", филиал петербургской фирмы, расхваливал приезжим свои бесчисленные изделия: сайки, сушки, слойки, сметанники, сочни, баранки, бублики, бисквиты, беляши, печенье, пончики, пельмени, пышки, пампушники, профитроли, полосочки с повидлом, колечки с орешками, струдели с яблоками и ревенем, тарталетки с кремом, малороссийский хворост, вафли, хрустящие хлебцы (так как слово "хлеб" было запрещено, то они были названы в объявлении "хрустящими штучками"), корзиночки, кексы, коржики, кнедлики, крутоны, круассоны, рулеты, расстегаи, рожки, ром-бабы, вареники, галушки, хачапури, шарлотки, чуреки, чебуреки, флан...
        Мимо не спеша проходила группа высокопоставленных чиновников ратуши: все на хорошем счету у гуннов и с правом поездки за границу. "Да-с, Франц Ксаверьевич, тосканская пицца не в пример лучше ломбардской, здесь Вы правы, – вальяжно разглагольствовал тучный господин, попыхивая сигарой. – Но вот в рассуждении претцелей позвольте Вам поставить запятую..."
        И вдруг какой-то рычажок соскочил в голове у Эдуарда Николаевича. Вся благоприобретенная за десятилетия неволи осторожность полетела к черту. Лаубе побелел, губы его затряслись, и на них показалась пена. "Хлеба! Хлеба хочу!!" – завизжал он во всю мощь своих легких и ринулся вдоль по улице, бешено вращая глазами и расталкивая пешеходов. Послышались крики, прохожие в ужасе кинулись врассыпную. На бегу Лаубе подцепил чью-то трость и уже налаживался было ею в ближайшую витрину, за которой хищно блестели трехэтажные кремовые торты, но из подворотни выскочил гуннский патруль, Лаубе мигом взяли под локти, и он исчез.

* * *

        "Хлеба дайте! Хлеба! Сатрапы! Палачи! Булок хочу!" – орал, отчаянно извиваясь, крепко привязанный к стулу Эдуард Николаевич. Куда подевалось его милое дворянское воспитание, его университетский лоск? Сейчас он вел себя, слово озверевший мужик времен теперь уже далеких хлебных бунтов.
        "Вовсе не нушно такк волнофаться, – раздался спокойный голос, и, замолчав от удивления, Эдуард Николаевич увидел, что перед ним стоит гуннский офицер с серебряными рунами майора. – Зачем ше такк? Фитрины бить совсем уж нехорошо, та и у костей столицы мошет слошиться превратное впечатление." От неожиданности Лаубе лишился дара речи и только смотрел, как гунн отворил в стене сейф и выдвинул ящик, накрытый чистой льняной салфеткой.
        "Вам угодно хлеба? – учтиво проговорил майор с легким акцентом. – Извольте-с." Он откинул салфетку. Под ней оказалась ароматная буханка свежего ржаного хлеба. Офицер достал перочинный нож, отрезал горбушку и предложил Лаубе. "Э-э..." – замычал совершенно оторопевший Эдуард Николаевич. "Простите, – смутился гунн, – я совсем сапыл." Он махнул солдатам, и Лаубе развязали. Почти теряя сознание, захлебываясь густой слюной, он кинулся на кусок хлеба. От предвкушения экстаза ноги были как ватные, все вокруг, подпрыгивая, вращалось, и руки сильно тряслись. Рыча и чавкая, он снова и снова впивался зубами в вожделенную буханку. "Вот оно, – молнией мелькнуло в голове, – цель, конец и смысл. Теперь хоть на эшафот."
        ...Постепенно он стал жевать медленнее. Так-так. Запах ему не внове, благо в городе множество булочных. Так. Знакомый по литературе, прекрасно описанный в источниках, кисловатый ржаной вкус. Присутствие дрожжей. Намокающие во рту крошки. Корочка. Мякиш. Плотный ком в пищеводе. Сытно. Несколько более тяжелая пища, чем саго или вареный рис. Всю жизнь он мечтал об этом, таился, алкал, страдал? Так-так.
        "И это все?" – спросил Лаубе у майора. "В тселом – та, – небрежно отозвался тот. – У сдобы немношко мякше фкусс, остальное – сахар, яйтса, масло и всякий начинка. Но в тселом – все одно и то ше."
        Эдуард Николаевич устало опустился на стул. "Что же будет со мной?" – "Ничего-с. Са нарушение общественного спокойствия Вас оштрафуют и отправят томой." – "Я не о том! – с досадой и внезапным ужасом воскликнул Лаубе. – Мне нечем жить. Нечем жить, понимаете Вы это?! Вы меня обманули! Я требую исполнения закона, трибунала, казни, наконец! Вы отдаете себе отчет в том, что Вы меня лишили всякого желания жить!"
        "Та-а, круссно, – закручинился майор, но вдруг, словно что-то вспомнив, выпрямился и помрачнел. – Сошалею, но ничем не моку помочь." – "Но как же ваши законы, ваши собственные законы?!" – "Не моку-с. Фидите ли, это очень устаревший сакон. Чтобы поддерживать цены на хлепп, мы его не отменяем. Но есть некласная инструкция его не исполнять. Та и фообще оккупация не оккупается, мы это уже давно поняли и занялись хлеботорговлей с саграницей. Наши люди сидят в правлениях всех пекарен. Скоро мы выкупим все чужие доли, консолидируем владения и тогда выведем войска. Та они и сейчас – не настоящие". Он поманил одного из солдат и, взявшись за ствол винтовки, резко крутнул. Ствол треснул, в стороны полетели мелкие щепки. "Фот Ваш пропуск, иттите."
        В каком-то забытьи Лаубе вышел из подворотни комендатуры и, глядя прямо перед собой невидящими глазами, как сомнамбула, побрел обратно по главной улице. Развратно развалясь в витринах, порочные спелые булки призывно подмигивали ему. "Бежать отсюда, – подумал Эдуард Николаевич. – Бе-жать."