Готовясь к экзаменам, я сижу дома в Санкт-Петербурге. Звонок. В глазке - мама. Открывается дверь и первое, что я вижу - огромный букет свежих, выросших на даче, цветов. Завтра мой день рождения. "Поздравляю!" - говорит мама и входит. У нее странный голос. За нею - отец с телом бабушки, завернутым в простыню. Телом, которое мне, вместе с тяжелым букетом цветов, преподносят. Родители приехали с дачи.
        "Она не хотела умирать в твой день рожденья", говорит мама. Умерла за день до него. Бабушка лежит в комнате, свеча на столе. Я боюсь заходить.

        Ее плотному телу с руками и ногами, связанными бинтами (мы так сымитировали образ ее покоя, образ ее мнимого сна), предстояло еще пролежать под капроновым тюлем меньше суток в этой комнате, где зеркала в трюмо и платяном шкафу, куда так любила смотреться бабушка, чей труп лежал теперь тут, были завешены ветхими простынями.

        Роман Николая Кононова "Похороны кузнечика" - о бабушке. О ее смерти. Это выстраивание своей собственной, индивидуальной онтологии через понятия и вещи, знакомые болезненно каждому. Это повествование о его и моей бабушке, ибо чтение романа заставило меня вспомнить тот день.
        "Похороны кузнечика" - это семейная хроника, представшая перед нами, образно говоря, не генеалогическим древом, а мутацией хромосом. Распад одной материи и зарождение новой. Смерть и зарождение мыслей о ней.
        Испражнения бабушки на простынях, следы "грязно-желтых оттисков и запекшихся красно-коричневых стигматов на белом перепачканном хлопчатобумажном полотне постельного белья", которые герой хочет поднести к губам, чтобы ощутить свою с бабушкой связь. Ранка на коленке героя, которую тот рассматривает лежа на бабушкиной кровати.
        Бабушка - это мама. Ведь ее лицо,

подвязанное марлевой ленточкой, чтобы нижняя челюсть плотнее прилегала к верхней, все больше и больше приобретало сходство с чертами лица мамы. <...> как-то стерлась вся семейная иерархия: мы все стали каким-то образом равны друг другу через мертвую бабушку.
        Мама = бабушка = я = жена.

        Инверсия и инцест. Кононов говорит об инверсии, об обратном, каком-то внутреннем, на уровне генов и скорости прохождения крови по жилам, скорости течения лимфы, недоступном глазу ходе времени. Будто мама, запеленывая тело бабушки в простыню, на самом деле принимает роды:

эта смерть предстала передо мной как бы обратными родами. Где акушеркой гибели была мама, принявшая совершенно укаченную, убаюканную, упокоенную бабушку. Подготовив ее со всей заботливой нежностью, со всей родительской непоследовательной и ненужной суетой для нового строгого и важного существования.

        Вот и присутствующее почти в каждой семейной хронике кровосмешение: Ганимед находит фотографию обнаженной бабушки в молодости.

        Я страстно полюблю это изображение.
        Это зрелище.
        Это будет (для психоаналитика) какой-то вычурный пигмалионизм с темным оттенком инцестуозности.
        Не связь, а слияние.
        Лучезарное.
        Кровосмесительное.
        Девиантное.

        Инверсия смерти и инверсия повествования. С конца пролога до сто двадцать первой страницы бабушка умирает, и умирание это захватывает, как детектив. От ее смерти, как и от первых глав романа, не оторваться. Мы неизбывно знаем, что произойдет. Мы будто читаем детектив, уже заглянув в смертельный конец. Бабушка умрет. Но мы подглядываем за ней, мы хотим увидеть узор ее смерти.
        Первые главы романа - это собственно не литература, это вуайеризм, это мука, это причащение к смерти. Жестокая, полная гнилостного запаха и пролежней, тайна. Когда бабушка умерла,

мы не обнаружили и тени хваленого литературного холодка на том месте, где был одр, а потом стоял гроб, так же как и не ощутили на своем лице воспетого той же литературой влажного и прохладного следа слез.

        Смерть - это зрелище, это действо, которое происходит прямо пред нами, не оставляя места рефлексии. Это тело бабушки ("мозг - он давно уже мертв и никакого участия во всех хрипах и невозможности там глотать еду участия не принимает"). Это ее "холодноватые, гладко обтянутые блестящей кожей совсем легкие, какие-то птичьи ноги", ее голова в слипшихся, сбившихся на одну сторону волосах.
        Все изменения, происходящие во внутреннем мире бабушки, мы видим только во внешнем. Внутри ничего нет. Есть только хронология смерти, опись последних дыханий. Не описание - опись.
        "Мне страшно, но я не могу отвести взора".
        И после того, как бабушка умирает и внук получает свидетельство о ее смерти, смерть, с налипающим на нее как снежный ком осмыслением, наконец входит в мир слова.
        События смерти, события жизни переходят в события языка.

        ...Я прибег к этой письменной фиксации своих этических обобщений только оттого, что не мог, видимо, тогда отчужденно ввести все наши с мамой действия в сферу русского бытового языка, в пространство осознания, которое и есть язык.

        Ганя, или Ганимед, бабушкин внук, совершает инверсию, вылазку в прошлое. Сквозь вещи, которые остались от бабушки, фотографию-"сепию", он пытается осмыслить внутреннюю природу вещей. Внутренний мир бабушкиного тела. Ее жизнь.
        Отдалившись от смерти, перестав быть свидетелем и кровным участником зрелища, очистившись смертью, Ганимед пытается бабушку воссоздать. По обнаженному телу умирающей бабушки, через обнаженное тело бабушки в молодости восстановить то, что было внутри.
        И - не может. Литература бессильна. Бабушка, а вместе с ней и тайна ее, безвозвратно ушла. Поиски безуспешны, а память и наши воспоминания о жизни не в состоянии восстановить саму жизнь. Взором, сквозь кровавую рану, мы можем увидеть ткани тела, мы даже можем увидеть смерть. Но мы не знаем, что скрывалось за ней.
        После смерти моя бабушка приходила ко мне каждый день во сне на протяжении пяти лет. А потом перестала.
        А почему - я до сих пор понять не могу.