Добрые люди - в лице, например, Дмитрия Бавильского - учили меня, что единственный способ привлечь к "Литературному дневнику" внимание читающей публики - устроить какую-нибудь безобразную ругань. Об этом же завещал нам и Вячеслав Курицын, коего пришлось послушаться, потому что как же иначе (правда, эта честь выпала моему коллеге Александру Привалову). Но, признаться, проникнуться - не прониклись мы. И вот только теперь, благодаря очередной колонке Лёвы Пирогова, лед в моих лично мозгах тронулся. Отчего?
        Ну, во-первых, Лёва Пирогов оказался вдруг моим закадычным, старым приятелем, на правах какового запросто называет меня Димой (спасибо и на том, а мог бы и Диманом). Я прежде обращался к нему, главным образом, "господин Пирогов", ибо мне казалось, что я с этим человеком совершенно незнаком: видел пару статей в разных местах, однажды дал ему интервью... Но ведь память всякого может подвести - наверно, Лёве виднее, кто мы друг другу - лично незнакомые коллеги по цеху или кореша не-разлей-вода, раздавившие вместе не один пузырь (я, впрочем, не пью - это, увы, лишает меня возможности в начале литературного обзора посетовать на недостаток пива или его плохое качество, как это принято у Лёвы и других его приятелей по RuЛиNetу). Можно было бы, конечно, представить себе, что с памятью у меня все в порядке, а это у Лёвы плоховато с манерой поведения: ну не научили его в детстве, как вежливо обращаться с посторонними людьми. Но нет, это предположение мы вынуждены гневно отмести: ведь совсем рядом писательницу Славникову Лёва вовсе не называет Олей - Ольгой, как положено. Так что, конечно, все дело в моей прискорбной забывчивости.
        Но это ладно. Оставим в стороне также и трогательный пассаж о том, что статьи про положение дел в литературе я пишу в погоне за Малой Букеровской премией, - после того, как Дима Быков раскрыл прогрессивному человечеству глаза на мою истинную физиономию, мелкая деталь Лёвы мало что может добавить. В чем состоит сухой остаток - чем не угодил я Льву Пирогову? Тем, что из моей статьи в "Русском журнале" явствует: нынешнее состояние родной словесности представляется мне подъемом, а не упадком, и, как пишет с возмущением Пирогов, "этот подъём покруче "Цыган" Пушкина и "Незнакомки" Блока". Но какой же это подъем, - возмущается Пирогов далее, - если имеет место "падение тиражей, снижение гонорара, стагнация зарплаты, ущемление престижа и жопа с дачами"?
        Конечно, это господин Пирогов не всерьез. Конечно, он не думает, что подъем литературы измеряется величиной тиражей и гонораров. Это он для отвода глаз, как принято в наше жестокое (пост?)модернистское время: разве может современный (тем более сетевой) критик признаться, что ему просто стало обидно за Пушкина и Блока? Ведь это было бы слабостью, "человеческим-слишком-человеческим", а современный критик должен быть грубым и брутальным, всегда на коне и непременно упоминать про жопу. Но в душе-то, мы понимаем, господин Пирогов просто хочет оберечь Пушкина и Блока от злобного Кузьмина.
        Но стоило ли так волноваться? Написано-то у меня было вот что:
        "Надо понимать, что наследство Пушкину или Блоку было оставлено не намного меньшее, чем нам, нынешним... Вот что было действительно небольшим в ситуации 1820-го или 1900-го, - так это объем общего достояния актуальной русской литературы, литературы данной эпохи. В ней в этот момент в самом деле создавалось мало значительного и ценного. Сейчас - не так."
        Стало быть, речь у меня не о том, кто кого сборет - слон или кит, не о том, кто круче - Блок или Бродский (чья культовость - не тексты, разумеется! - в некоторых аспектах сопоставима с блоковской), а о различии литературных ситуаций: одно дело - когда новый литературный период только начинается, в нем еще ничего не наработано, тогда как предшествующий себя уже явно исчерпал (ситуация 1820-го, 1900-го, 1960-го); другое дело - когда литературный период в разгаре, жизнь бьет ключом, только успевай замечать (хоть просто читать!) все новое и интересное.
        Надо понять, что мы имеем в виду, говоря о расцвете литературы. Лично я имею в виду вот что. Одно, пусть гениальное, произведение, один, пусть величайший, автор расцвета литературы не создают. В любую эпоху можно найти отдельные шедевры - это ничего не значит кроме того, что Дух дышит, где хочет. Расцвет - это массовое появление самобытных, художественно состоятельных творческих индивидуальностей (кто из них гений, а кто - просто талант, - вопрос, на мой взгляд, совершенно схоластический, но желающие рассуждать на подобные темы находят в том же Серебряном веке обильный материал для дискуссий, а это и свидетельствует о расцвете: попробуйте подискутировать таким образом про литературу 1880-х!).
        Нынешняя эпоха в русской литературе сопоставима по масштабу расцвета с Серебряным веком. Этот тезис (высказывавшийся, естественно, до меня разными людьми - в частности, покойным Андреем Сергеевым) не означает, что нужно срочно сопоставлять масштаб дарования отдельных авторов двух эпох. Сопоставлению подлежит число жизнеспособных художественных языков, используемых в ту и другую эпоху, сосуществующих в литературном пространстве плодотворных тенденций. Сильно огрубляя, можно сказать, что мы кладем на одну чашу весов символистов, "Цех поэтов" и "Гилею" - а на другую лианозовцев, "Московское время", "Клуб Поэзия", "Клуб 81"... И, не останавливаясь на этом, сопоставляем далее меру индивидуальности разных авторов внутри этих групп.
        Далее, по идее, надо бы перейти к обзору этих групп и течений, - но, с одной стороны, это сюжет для монографии, а не для краткой полемической заметки, а с другой, должен признаться, заколебало меня уже писать одно и то же по десять раз (а что делать, если публика-дура не внемлет?). Посему лучше воспроизведу длинную цитату из себя, любимого (из предисловия к антологии современной русской поэзии, выходящей сейчас в Италии):
        "Составителю удалось главное - показать всю полноту спектра, все многообразие художественных языков, эстетических и мировоззренческих проблем, с которыми работает русская поэзия сегодня. Здесь и Геннадий Айги, чудесным образом одновременно прививающий русскому стиху версификационную технику французского поэтического авангарда и элементы языческого, магического восприятия природы и человека, почерпнутые им в народной памяти чувашей - маленькой поволжской нации, которой он принадлежит по рождению. И представитель соседнего малого народа - мордвин Сергей Завьялов, в чьем творчестве черты архаического мировосприятия, позаимствованные из мордовского фольклора, тесно переплетены с мотивами, риторическими и композиционными построениями древнегреческой мелики. И радикальный приверженец поэтического минимализма Иван Ахметьев, опирающийся на самый разный поэтический опыт - от японской поэзии хайку до немецкого конкретизма, но прежде всего - на повседневную, бытовую, разговорную речь, в которой поэт усматривает особого рода поэтичность. И отцы русского литературного концептуализма Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн, берущие эту бытовую речь - впрочем, на равных основаниях с традиционной поэтической речью - как набор опустошенных, лишенных предметного и эмоционального содержания штампов, как "мертвую зону" языка и мышления, чтобы разнообразными травестирующими приемами со всей остротой поставить вопрос о самой возможности живого языка, живой поэзии в постмодернистской культурной ситуации. И Сергей Гандлевский, поэт-психолог прежде всего, глубоко и бесстрашно исследующий тяжелый разлад в душе человека между классическими представлениями о долге, нравственности, истине и каждодневными впечатлениями поздне- и постсоветской действительности. И Вера Павлова, одной из первых в русской поэзии (как это ни странно!) открывающая тему женского счастья - супружеского, материнского, сексуального, тему богатства и полноты внутреннего мира женщины. И Станислав Львовский с Сергеем Тимофеевым, блестяще показывающие особенности мировосприятия новой русской молодежи, среду обитания которой составляют уже не ночные кухни с диссидентскими беседами, а ночные клубы, не самиздат, а интернет, не советский "общепит", а fast food, - словом, русской молодежи, чувствующей себя частью европейской цивилизации... Словом, перед нами здесь - то самое разнообразие, которое мы условились считать главным признаком расцвета.
        Но в самой России разговоров про расцвет поэзии что-то не слышно. И это понятно. Ведь экспертами в области поэзии выступают обычно либо сами поэты, либо критики и филологи. Критики и филологи в России десятилетиями были изолированы от неподцензурной литературы - и с ее появлением в открытой печати оказались в полной растерянности: они не готовы говорить о настолько разнообразных явлениях, просто не владеют соответствующей квалификацией. А сами поэты формировались, как уже было отмечено выше, в рамках той или иной группы - и зачастую творческие принципы других групп, иные художественные языки им неинтересны и непонятны. Относительной широтой взглядов обладают немногие - по большей части, представители младшего поколения, пришедшие в литературу уже в 90-е и сразу увидевшие картину во всей ее полноте, - однако голос этого поколения, уже достаточно окрепший собственно в поэзии, в разговоре о поэзии пока почти не звучит.
        А потому, как ни парадоксально, выходящая в Италии антология современного русского стиха нужна сегодня не только итальянскому читателю. Взгляд со стороны - особенно такой всесторонний и благожелательный - может сослужить добрую службу самой русской поэзии, помочь ей в осмыслении самой себя."
        Резюмировать хотелось бы риторическим вопросом: а какую добрую службу может сослужить русской литературе брюзгливое пустословие Льва Пирогова?