All writers are created equal – демократия в литературном изводе – эстетический позыв всех конкурсов на Тенёте, и "Русская Америка"-2001, разумеется, не была исключением. Поскольку номинация (в значительной части, самономинация) на Тенете процесс случайный, далеко не все "звезды" русской литературы в Америке были представлены. Эта черта номинационного хаоса, правда, не самая досадная – иначе нам сияли бы (слепили) одни и те же имена. Я сожалею о непредставленных талантах, сведения о их наличии никак не преувеличены. Стоит доработать процедуру номинации – хорошо бы координаторам конкурсов специально взывать к литературным людям, предлагая им номинировать малоизвестных и достойных авторов.
        В любом случае, демократический литературный пейзаж оборачивается круто пересеченной местностью, по коей мало кто отважится перемещаться. Тем больше вознаграждают открытия америк – если они случаются. Случаются.
        В качестве члена жюри по Поэзии (два других – Соломон Волков и Владимир Гандельсман) я скажу о победителях-поэтах. Равно – и разно – первыми жюри увидело Владимира Друка и Ирину Машинскую. Вторым вышел Григорий Стариковский.
        Его-то мы и считаем открытием конкурса, этот молодой поэт столь же малоизвестен (мне не был известен совсем), сколько многообещающ – судите сами:

        Не все из представленных на конкурс шести стихотворений Стариковского столь пронизывающи, но и не все они столь трагической темы. Разрешающая способность зрения и слова этого поэта, однако, не многим слабее и в светлых сюжетах жизни (типа вечного "Купания"). Иногда автору не мешает и чуть ослабить поводья, дать вздохнуть своему языку – но только не в приведенной выше вещи, густота её страстной иронии совершенна.
        А насколько язык "продвинутый", для поэзии в эмиграции дело не десятое, конечно, но – второе. В метрополии поэзия, чтобы выжить, должна следить за собой, держать себя в хорошей форме, не "поправляться", разминаться каждый Божий день. И современная молодая поэзия в России – молодец, сухощава! А в эмиграции главное, чтоб выжил человек, поэзия ему нужна для выживания. Поэт с ней дружит, любит её от одиночества, makes love, а не работает на прогресс поэзии. В свое время заработает и на прогресс (я – без иронии, с одобрением), но есть такой замечательный период невинности (знаменитая аmerican innocence, в самом деле), когда стихи пишутся новой экзистенциальной ситуацией, в ней основная энергетика. Эмиграционная тема – разминка, разогрев мускулов онемевшего языка. Распеваться лучше всего в одиночестве, а этого в эмиграции хватает. Чаще всего рождается новый голос. Может быть, самый разительный пример – Лев Лосев, эмиграция поэта в нем вообще разговорила. А какой упоительный роман с эмигрантской темой был у Бродского! На пользу измена родине (в самом серьёзном смысле) пошла всем: Цветкову, Бобышеву, Кенжееву, Померанцеву, Гандельсману, даже Кублановскому и многим, многим другим подлинным.
        Что касается Владимира Друка, то эмиграция изменила этого игрока в слова радикально. Брак новой темы и старой поэтики оказался на редкость удачным. Как мы помним, начинал Друк где-то на обэриутской лужайке между концептуалистами и "иронистами", начинал шутя, играючи – в буквальном смысле: игровая поэтика в 80-е была оружием глашатаев "московской новой поэзии", среди которых Друк был, может быть, самым органичным (недаром он понравился привередливому по части "авангарда" Венедикту Ерофееву). И хотя игровой, шутовской элемент по-прежнему (и по счастью) очень силен в Друке, лиризм – с годами ли, в эмиграционном ли уединении – всё крепчает. Кровный сплав черного юмора и лиризма, очень, очень горького – и вот вам "черный лирик", его-то и не хватало русско-американской поэзии. Чернуху она отторгает, но жесткие линии в её спектре необходимы для прочности конструкции. А тут ещё у Друка наклонности "поэта-гражданина" – явление редкое и ценное в эмигрантском гетто.

        Это из финала поэмы "Второе яблоко", именем которой назван конкурсный сборник стихов. "Второе яблоко", отталкиваясь от домашнего имени Нью-Йорка (Big Apple), падает к своим корням – естественно, к библейским. Поэт, мне кажется, видит эмиграцию вторым грехопадением, искупить которое можно, только дав себе правдивый отчет в совершенном выборе. Надо вместить в себя ту правду, что глаза колет.

        Далее идет чисто друковская игра по сшиванию без швов из лоскутов российского и нью-йоркского быта этой самой "простыни" – чтобы утереть ею нос кое-кому. Поэт бескомпромиссен по отношению к тем, кто пребывает в самодовольстве, довольно типичном для эмигранта в Америке. Вот почему мне померещился "поэт-гражданин", мы отвыкли от обличительства. Оно освежает. У Друка оно, разумеется, смешано с самообличительством, с самонасмешкой. Короче, идет клоунада.
        Степень её грубости определяет интуиция поэта, которую читатель оценивает своей интуицией. Происходит встреча двух интуиций, приносящая радость взаимопонимания – мне кажется, такова эстетика грубого текста. Грубость болезненна для здорового читателя (а если читатель с самого начала доволен, то серьёзность намерений поэта – не для него, бисер перед свиньями), но осознание права поэта на столь рассерженный язык и приносит радость доверия.
        От эстетики Друка по-прежнему неотъемлема и сумасшедшинка. Ещё более сумасшедшая на брегах Гудзона. Так возникнет из ниоткуда – из игры слов и ассоциаций – на русско-американской "простыне" Чудское озеро с немцами: "таффариши, так больше жит нелза!" – чудо, в самом деле. Почему немецкий акцент в стране английского языка? А друк его знает! Чем случайней, тем вернее: "нельзя так жить – не больше и не меньше". Друк исцеляет плеткой и игрой.
        Разряд энергии сарказма неизбежен для поэта и неожидан для читателя:

        Друк не был бы неумолимым Друком, если бы, дав передышку в нашей сути (и ты, друк!), не оставил читателя с домашним заданием разобраться в сути и того, что больше отдельной жизни:

        Другие стихи и поэмы сборника – менее "гражданские" (ярлык наклеила моя, возможно, вялотекущая ностальгия) и более стихийны в игре языка: "Шереметьево", "Даун-таун", "Англетер", "Теория новостей". Поэт Владимир Друк из тех, коих если бы не было, надо было бы выдумать. Без него "гудзонская нота" (слухи о её звучании в русско-американской поэзии не преувеличены, как не преувеличена энергетика нью-йоркского метрополиса) – чиста той чистотой, что не очень ценится среди "настоящих мужчин". А без них поэзия жить не может.

        Как и Россия, с той же уверенностью добавляет читатель.
        Владимир Друк, подозреваю, согласится с эмигрантом другой волны – Романом Гулем: "И все-таки мне почему-то даже нравится страшность моего эмигрантского положения. Может быть потому, что я, в сущности, где-то в своей глубине именно хочу быть "вне общества", "вне государства", быть в вечном странствии. И потому как бы ни была тяжела эта "страшная вещь" эмиграция – а она, конечно, бывает тяжела, – именно ее-то я и восхваляю. В этой свободе нищеты, свободе человека – именно она давала мне глубокие переживания счастья "остаться собой". ("Я унес Россию", т.3 – "Россия в Америке")
        Согласится, возможно, и Ирина Машинская. "Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец" – вот её комфорт голого человека на голой земле. 10 лет назад за океаном была оставлена цельная поэтическая жизнь. Привычному плетению кружев "вечного" настал конец, надо было выживать в "оголенном мире" (замечательное эссе с таким названием участвовало в конкурсе "Русская Америка" в категории non-fiction). И вот прорезалось:

        Стихотворение в литературных кулуарах русского Нью-Йорка именуется "подкидышем", а финальная строка стала негласным (про себя) девизом "гудзонской ноты".
        Если нехитрые музыкальные аналогии дозволены и если Владимир Друк – это рок-пение (то есть, рок-говорение: надо слышать Друка у микрофона!), то Ирина Машинская – джаз. Аналогия рождена моим теплым чувством к "cool jazz" с его благородством звука, несентиментальностью. В неменьшей степени – ритмическим богатством поэзии Машинской. На конкурсе Ирина исполнила десять интонационно очень разных вариаций на тему с пронзительной нотой уже в названии: "Потому что мы здесь". Конкретным "здесь и сейчас" названа каждая вещь сборника: "АВТОБУС. NEWARK, NJ"; "К ПОЕЗДУ. БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА. FAIR LAWN, NJ"; "С ПОЕЗДА. RADBURN STATION. FAIR LAWN, NJ", "КОНЕЦ СВЕТА. FAIR LAWN, NJ" и др. Интенсивная подтекстовость фразы выводит all that jazz на уровень, далекий от легкой музыки.
        Особенно хорош блюз "BLUES. Rt. 95", мастерски воспроизводящий характерный долгий звук блюзовой фразы и всю его ауру – двуголосие печали и стоицизма. Долгота звука здесь имеет своим источником не только музыкальный жанр, но и бесконечный конвейер скоростного шоссе, кошмара Rt. 95. Клаустрофобия автомобильной цивилизации – "вертухаи неподвижно за рулем, как с карабином" – прорезает металлической нотой "синий звук" блюза прежде, чем он сольется с голосом той, чьей памяти – Эллы Фитцджеральд – посвящен этот достойный легендарной джазовой певицы опус.
        А вот "Жизнь в июле", особенно целительная в жуткое американское лето:

"...там – весь курильщик из окурка, как витязь, лезет..." – обаятельно, по-моему; такого и совсем другого – но всегда не бойкого – обаяния в этом строгом мастере немало. И всё меньше, по счастью, затемнений ради затемнений (а в поэзии сейчас – мирное время).
        Машинская работает очень живо, причем набирает и набирает обороты (не успела выйти её книга "Стихотворения" и попасть в длинный лист Ап. Григорьева, как готова другая и явно "нотой выше"). О выживании этого поэта давно уже речь не идет, он – она – давно уже свободно плавает в современности русской поэзии, и если говорить о своем вкладе, то можно отметить – личность, несмотря на – или, напротив, смотря на – повсеместный размыв понятия, выживание личности через выживание языка – не столько личного, сколько именно личностного.
        Эмигрантский вектор поэзии Машинской ориентирован на сближение чужого и родного, на обретение дома, на простодушную любовь к новой земле. Машинская хватается за любую соломинку, за крыло любой взлетающей утки (водоплавающих птиц немерено в гудзонских окрестностях.) и даже за руль бездушного автомобиля ("Я примерзшую дверцу открою и холодное сердце включу".) Используется любая возможность любви, а Америка, как известно, страна возможностей (a country of opportunities), пиши – не хочу!